Мне хоть и показалось наверное, что Полина избегаетразговора со мною, как бы с целью, но я и сам принял на себя вид холодный иравнодушный: все думал, что она нет-нет, да и подойдет ко мне. Зато вчера исегодня я обратил все мое внимание преимущественно на m-lle Blanche. Бедныйгенерал, он погиб окончательно! Влюбиться в пятьдесят пять лет, с такою силоюстрасти, — конечно, несчастие. Прибавьте к тому его вдовство, его детей,совершенно разоренное имение, долги и, наконец, женщину, в которую ему пришлосьвлюбиться. M-lle Blanche красива собою. Но я не знаю, поймут ли меня, если явыражусь, что у ней одно из тех лиц, которых можно испугаться. По крайней мерея всегда боялся таких женщин. Ей, наверно, лет двадцать пять. Она рослая иширокоплечая, с крутыми плечами; шея и грудь у нее роскошны; цвет кожисмугло-желтый, цвет волос черный, как тушь, и волос ужасно много, достало бы надве куафюры. Глаза черные, белки глаз желтоватые, взгляд нахальный, зубыбелейшие, губы всегда напомажены; от нее пахнет мускусом. Одевается онаэффектно, богато, с шиком, но с большим вкусом. Ноги и руки удивительные. Голосее — сиплый контральто. Она иногда расхохочется и при этом покажет все своизубы, но обыкновенно смотрит молчаливо и нахально — по крайней мере при Полинеи при Марье Филипповне. (Странный слух: Марья Филипповна уезжает в Россию.) Мнекажется, m-lle Blanche безо всякого образования, может быть даже и не умна, нозато подозрительна и хитра. Мне кажется, ее жизнь была-таки не без приключений.Если уж говорить все, то может быть, что маркиз вовсе ей не родственник, а матьсовсем не мать. Но есть сведения, что в Берлине, где мы с ними съехались, она имать ее имели несколько порядочных знакомств. Что касается до самого маркиза,то хоть я и до сих пор сомневаюсь, что он маркиз, но принадлежность его кпорядочному обществу, как у нас, например, в Москве и кое-где и в Германии,кажется, не подвержена сомнению. Не знаю, что он такое во Франции? говорят, унего есть шато. Я думал, что в эти две недели много воды уйдет, и, однако ж, явсе еще не знаю наверно, сказано ли у m-lle Blanche с генералом что-нибудьрешительное? Вообще все зависит теперь от нашего состояния, то есть от того,много ли может генерал показать им денег. Если бы, например, пришло известие,что бабушка не умерла, то я уверен, m-lle Blanche тотчас бы исчезла.Удивительно и смешно мне самому, какой я, однако ж, стал сплетник. О, как мневсе это противно! С каким наслаждением я бросил бы всех и всь! Но разве я могууехать от Полины, разве я могу не шпионить кругом нее? Шпионство, конечно,подло, но — какое мне до этого дело!

Любопытен мне тоже был вчера и сегодня мистер Астлей. Да, яубежден, что он влюблен в Полину! Любопытно и смешно, сколько иногда можетвыразить взгляд стыдливого и болезненно-целомудренного человека, тронутоголюбовью, и именно в то время, когда человек уж, конечно, рад бы скорее сквозьземлю провалиться, чем что-нибудь высказать или выразить, словом или взглядом.Мистер Астлей весьма часто встречается с нами на прогулках. Он снимает шляпу ипроходит мимо, умирая, разумеется, от желания к нам присоединиться. Если же егоприглашают, то он тотчас отказывается. На местах отдыха, в воксале, на музыкеили пред фонтаном он уже непременно останавливается где-нибудь недалеко отнашей скамейки, и где бы мы ни были: в парке ли, в лесу ли, или наШлангенберге, — стоит только вскинуть глазами, посмотреть кругом, и непременногде-нибудь, или на ближайшей тропинке, или из-за куста, покажется уголокмистера Астлея. Мне кажется, он ищет случая со мной говорить особенно. Сегодняутром мы встретились и перекинули два слова. Он говорит иной раз как-точрезвычайно отрывисто. Еще не сказав «здравствуйте», он начал с того, чтопроговорил:

— А, mademoiselle Blanche!.. Я много видел таких женщин, какmademoiselle Blanche!

Он замолчал, знаменательно смотря на меня. Что он этим хотелсказать, не знаю, потому что на вопрос мой: что это значит? — он с хитройулыбкой кивнул головою и прибавил:

— Уж это так. Mademoiselle Blanche очень любит цветы?

— Не знаю, совсем не знаю, — отвечал я.

— Как! Вы и этого не знаете! — вскричал он с величайшимизумлением.

— Не знаю, совсем не заметил, — повторил я смеясь.

— Гм, это дает мне одну особую мысль. — Тут он кивнулголовою и прошел далее. Он, впрочем, имел довольный вид. Говорим мы с ним насквернейшем французском языке.

Сегодня был день смешной, безобразный, нелепый. Теперьодиннадцать часов ночи. Я сижу в своей каморке и припоминаю. Началось с того,что утром принужден-таки был идти на рулетку, чтоб играть для Полины Александровны.Я взял все ее сто шестьдесят фридрихсдоров, но под двумя условиями: первое —что я не хочу играть в половине, то есть если выиграю, то ничего не возьмусебе, второе — что вечером Полина разъяснит мне, для чего именно ей так нужновыиграть и сколько именно денег. Я все-таки никак не могу предположить, чтобыэто было просто для денег. Тут, видимо, деньги необходимы, и как можно скорее,для какой-то особенной цели. Она обещалась разъяснить, и я отправился. Вигорных залах толпа была ужасная. Как нахальны они и как все они жадны! Япротеснился к середине и стал возле самого крупера; затем стал робко пробоватьигру, ставя по две и по три монеты. Между тем я наблюдал и замечал; мнепоказалось, что собственно расчет довольно мало значит и вовсе не имеет тойважности, которую ему придают многие игроки. Они сидят с разграфленнымибумажками, замечают удары, считают, выводят шансы, рассчитывают, наконец ставяти — проигрывают точно так же, как и мы, простые смертные, играющие без расчету.Но зато я вывел одно заключение, которое, кажется, верно: действительно, втечении случайных шансов бывает хоть и не система, но как будто какой-топорядок, что, конечно, очень странно. Например, бывает, что после двенадцатисредних цифр наступают двенадцать последних; два раза, положим, удар ложится наэти двенадцать последних и переходит на двенадцать первых. Упав на двенадцатьпервых, переходит опять на двенадцать средних, ударяет сряду три, четыре разапо средним и опять переходит на двенадцать последних, где, опять после двухраз, переходит к первым, на первых опять бьет один раз и опять переходит на триудара средних, и таким образом продолжается в течение полутора или двух часов.Один, три и два, один, три и два. Это очень забавно. Иной день или иное утроидет, например, так, что красная сменяется черною и обратно почти без всякогопорядка, поминутно, так что больше двух-трех ударов сряду на красную или начерную не ложится. На другой же день или на другой вечер бывает сряду однакрасная; доходит, например, больше чем до двадцати двух раз сряду и так идетнепременно в продолжении некоторого времени, например, в продолжении целогодня. Мне много в этом объяснил мистер Астлей, который целое утро простоял уигорных столов, но сам не поставил ни разу. Что же касается до меня, то я весьпроигрался до тла и очень скоро. Я прямо сразу поставил на четку двадцатьфридрихсдоров и выиграл, поставил пять и опять выиграл и таким образом еще разадва или три. Я думаю, у меня сошлось в руках около четырехсот фридрихсдоров вкакие-нибудь пять минут. Тут бы мне и отойти, но во мне родилось какое-тостранное ощущение, какой-то вызов судьбе, какое-то желание дать ей щелчок,выставить ей язык. Я поставил самую большую позволенную ставку, в четыре тысячигульденов, и проиграл. Затем, разгорячившись, вынул все, что у меня оставалось,поставил на ту же ставку и проиграл опять, после чего отошел от стола, какоглушенный. Я даже не понимал, что это со мною было, и объявил о моем проигрышеПолине Александровне только пред самым обедом. До того времени я все шатался впарке.