За обедом я был опять в возбужденном состоянии, так же как итри дня тому назад. Француз и m-lle Blanche опять обедали с нами. Оказалось,что m-lle Blanche была утром в игорных залах и видела мои подвиги. В этот разона заговорила со мною как-то внимательнее. Француз пошел прямее и простоспросил меня, неужели я проиграл свои собственные деньги? Мне кажется, онподозревает Полину. Одним словом, тут что-то есть. Я тотчас же солгал и сказал,что свои.

Генерал был чрезвычайно удивлен: откуда я взял такие деньги?Я объяснил, что начал с десяти фридрихсдоров, что шесть или семь ударов сряду,надвое, довели меня до пяти или до шести тысяч гульденов и что потом я всеспустил с двух ударов.

Все это, конечно, было вероятно. Объясняя это, я посмотрелна Полину, но ничего не мог разобрать в ее лице. Однако ж она мне дала солгатьи не поправила меня; из этого я заключил, что мне и надо было солгать и скрыть,что я играл за нее. Во всяком случае, думал я про себя, она обязана мнеобъяснением и давеча обещала мне кое-что открыть.

Я думал, что генерал сделает мне какое-нибудь замечание, ноон промолчал; зато я заметил в лице его волнение и беспокойство. Может быть,при крутых его обстоятельствах ему просто тяжело было выслушать, что такаяпочтительная груда золота пришла и ушла в четверть часа у такого нерасчетливогодурака, как я.

Я подозреваю, что у него вчера вечером вышла с французомкакая-то жаркая контра. Они долго и с жаром говорили о чем-то, запершись.Француз ушел как будто чем-то раздраженный, а сегодня рано утром опять приходилк генералу — и, вероятно, чтоб продолжать вчерашний разговор.

Выслушав о моем проигрыше, француз едко и даже злобнозаметил мне, что надо было быть благоразумнее. Не знаю, для чего он прибавил,что хоть русских и много играет, но, по его мнению, русские даже и играть неспособны.

— А по моему мнению, рулетка только и создана для русских, —сказал я, и когда француз на мой отзыв презрительно усмехнулся, я заметил ему,что, уж конечно, правда на моей стороне, потому что, говоря о русских как обигроках, я гораздо более ругаю их, чем хвалю, и что мне, стало быть, можноверить.

— На чем же вы основываете ваше мнение? — спросил француз.

— На том, что в катехизис добродетелей и достоинствцивилизованного западного человека вошла исторически и чуть ли не в видеглавного пункта способность приобретения капиталов. А русский не только неспособен приобретать капиталы, но даже и расточает их как-то зря и безобразно.Тем не менее нам, русским, деньги тоже нужны, — прибавил я, — а следственно, мыочень рады и очень падки на такие способы, как например рулетки, где можноразбогатеть вдруг, в два часа, не трудясь. Это нас очень прельщает; а так какмы и играем зря, без труда, то и проигрываемся!

— Это отчасти справедливо, — заметил самодовольно француз.

— Нет, это несправедливо, и вам стыдно так отзываться освоем отечестве, — строго и внушительно заметил генерал.

— Помилуйте, — отвечал я ему, — ведь, право, неизвестно еще,что гаже: русское ли безобразие или немецкий способ накопления честным трудом?

— Какая безобразная мысль! — воскликнул генерал.

— Какая русская мысль! — воскликнул француз.

Я смеялся, мне ужасно хотелось их раззадорить.

— А я лучше захочу всю жизнь прокочевать в киргизскойпалатке, — вскричал я, — чем поклоняться немецкому идолу.

— Какому идолу? — вскричал генерал, уже начиная серьезносердиться.

— Немецкому способу накопления богатств. Я здесь недолго,но, однако ж, все-таки, что я здесь успел подметить и проверить, возмущает моютатарскую породу. Ей богу, не хочу таких добродетелей! Я здесь успел уже вчераобойти верст на десять кругом. Ну, точь-в-точь то же самое, как внравоучительных немецких книжечках с картинками: есть здесь везде у них вкаждом доме свой фатер[10], ужасно добродетельный и необыкновенно честный. Ужтакой честный, что подойти к нему страшно. Терпеть не могу честных людей, ккоторым подходить страшно. У каждого эдакого фатера есть семья, и по вечерамвсе они вслух поучительные книги читают. Над домиком шумят вязы и каштаны.Закат солнца, на крыше аист, и все необыкновенно поэтическое и трогательное…

— Уж вы не сердитесь, генерал, позвольте мне рассказатьпотрогательнее. Я сам помню, как мой отец, покойник, тоже под липками, впалисаднике, по вечерам вслух читал мне и матери подобные книжки… Я ведь саммогу судить об этом как следует. Ну, так всякая эдакая здешняя семья вполнейшем рабстве и повиновении у фатера. Все работают, как волы, и все копятденьги, как жиды. Положим, фатер скопил уже столько-то гульденов и рассчитываетна старшего сына, чтобы ему ремесло аль землишку передать; для этого дочери приданогоне дают, и она остается в девках. Для этого же младшего сына продают в кабалуаль в солдаты и деньги приобщают к домашнему капиталу. Право, это здесьделается; я расспрашивал. Все это делается не иначе, как от честности, отусиленной честности, до того, что и младший проданный сын верует, что его неиначе, как от честности, продали, — а уж это идеал, когда сама жертва радуется,что ее на заклание ведут. Что же дальше? Дальше то, что и старшему тоже нелегче: есть там у него такая Амальхен, с которою он сердцем соединился, — ножениться нельзя, потому что гульденов еще столько не накоплено. Тоже ждутблагонравно и искренно и с улыбкой на заклание идут. У Амальхен уж щекиввалились, сохнет. Наконец, лет через двадцать, благосостояние умножилось; гульденычестно и добродетельно скоплены. Фатер благословляет сорокалетнего старшего итридцатипятилетнюю Амальхен, с иссохшей грудью и красным носом… При этомплачет, мораль читает и умирает. Старший превращается сам в добродетельногофатера, и начинается опять та же история. Лет эдак чрез пятьдесят или чрезсемьдесят внук первого фатера действительно уже осуществляет значительныйкапитал и передает своему сыну, тот своему, тот своему, и поколений чрез пятьили шесть выходит сам барон Ротшильд или Гоппе и Комп., или там черт знает кто.Ну-с, как же не величественное зрелище: столетний или двухсотлетнийпреемственный труд, терпение, ум, честность, характер, твердость, расчет, аистна крыше! Чего же вам еще, ведь уж выше этого нет ничего, и с этой точки онисами начинают весь мир судить и виновных, то есть чуть-чуть на них не похожих,тотчас же казнить. Ну-с, так вот в чем дело: я уж лучше хочу дебоширитьпо-русски или разживаться на рулетке. Не хочу я быть Гоппе и Комп. чрез пятьпоколений. Мне деньги нужны для меня самого, а я не считаю всего себя чем-тонеобходимым и придаточным к капиталу. Я знаю, что я ужасно наврал, но пусть таконо и будет. Таковы мои убеждения.

— Не знаю, много ли правды в том, что вы говорили, —задумчиво заметил генерал, — но знаю наверное, что вы нестерпимо начинаетефорсить, чуть лишь вам капельку позволят забыться…