Потом дурнота прошла.

Лодка у деда была длинная и узкая, из досок, хорошо просмоленныхснаружи и густо крашенных суриком внутри; мотор стоял посередине и работал,надо отдать ему должное, почти бесшумно. Внутри лодка была сухая, и за всюдорогу туда я не заметил, чтобы просочилась хоть капля воды. Я сначалабеспокоился за гитару, не промокла бы, но тревоги оказались тщетными. Дед сиделна корме, на румпеле руля, а мы разместились на узких банках так: я на самомносу, спиной вперед, Хайям перед мотором, а Вика с Валей — за мотором,втиснувшись на одну банку, — так же, как и я, лицом назад: услаждать дедоввзор и слух.

Хайям прихватил шахматы — старенькие, на магнитах. Я с нимне очень люблю играть: он начинает стремительно и смело, но к середине партиивдруг скисает, перестает видеть позицию и делает грубые ошибки. Динамическаярассеянность. Я же игрок посредственный, но внимательный и методичный и ошибокне прощаю. А он расстраивается. Он так все хорошо задумал. То есть, понимаете,это не я у него выигрываю, а он мне проигрывает. И мне это как-то без радости,и ему, можно сказать, в горе. Но когда я ему это объясняю, он начинает пылить,самоуничижаться и кричать, что ему и нужен такой партнер, который видит егоошибки и указывает на них, и так далее. Если бы он хоть понемножку отучался ихделать… Мы с ним второй год играем — и мне кажется, он играет все хуже и хуже.Не исключено, что так оно и есть.

— Будешь разговаривать с ведьмой, — сказаля, — попроси чего-нибудь от рассеянности. Травки какой-нибудь. Илигрибочков.

— Расставляй, — сопя раздутыми короткими ноздрями,велел он. — Сегодня я чувствую прилив сил!

Он действительно сыграл первую лучше, чем обычно, но япоставил ему мат слоном и конем против двух ладей и лишней — да еще проходной —пешки.

По ту сторону мотора разливался хохот: дед пел частушки.Карельские, в отличие от русских, трудно назвать неприличными — они намекают, ане называют. Но иногда намекают очень даже славно.

Где-то на полпути мы пристали к небольшому островку —размять ноги и оросить кустики. Потом поплыли дальше. Небо, до сих порбезоблачное, вдруг выбросило стрелку облака, похожего на след реактивногосамолета…

(Вот здесь я точно наговорил на диктофон несколько слов —запись есть, прослушал много раз, по порядку номеров идет она именно здесь поочередности, но как я наговаривал, а главное — с чем было связано это моесловоговорение, почему я ни разу не нажал на спуск фотоаппарата — это ж у менярефлекс уже выработался на интересные картинки, даже с упреждением небольшимсправляюсь, — куда при этом делся Хайям с шахматами, я никак не могу нивспомнить, ни вычислить. Если бы он рядом сидел, обязательно свои пять копеекповтыкал. Но нет — молчит, а дедовы частушки смутно фоном угадываются. Перваятакая запись.)

— …ага. Тридцать первое мая, девять часов сорок минут.Плывем по озеру. Штиль. Остров назывался Косой. У Вали коса, у Марины модныекосички, все остальные девушки отряда носят практичные стрижки. В центреострова каменный фундамент какой-то постройки — то ли церкви, то ли маяка. Хотякому тут нужен маяк? Рядом — утонувшая по самую крышу избушка, сруб, хотя, можетбыть, это остатки землянки или какого-нибудь блиндажа. Дед говорит, что при немтут никто не жил. Разбираться не стал, если повезет, то потом когда-нибудь…четыре… пять… не сходит с языка… нет, не могу разобрать… в общем, что-то омладенце, похороненном заживо… достаточно архетипично, особенно в тоталитарныхкультурах. Красный кирпич здесь привозной, из местных глин получается толькожелтый и серый — а значит…

(Вот это что? Это нас накрыло чем-то? Какая-нибудь летающаямедуза, которую днем не рассмотреть? Или что? Тридцать первое мая придумалкакое-то…)

Зато я вспомнил, как Рудольфыч, пока мы сидели и курили,рассказал, что в семьдесят седьмом, когда случился на весь мир известный«петрозаводский феномен», он служил во внутренних войсках как раз в этих местах— в Кандалакше. И как их тогда неделями гоняли на прочесывание тайги в поискахпропавших людей. Люди десятками теряли память и куда-то шли, как лемминги, инекоторые, уже найденные, успокоенные и обколотые разнообразными полезнымипрепаратами, потом сбежали из дома или больницы и все-таки смогли исчезнуть. Послухам, пострадало более полутысячи человек, из них почти двести пропали безследа. Нашли только два трупа: девушка утонула, а пожилого мужчину задраливолки. В сентябре, да. С волками, говорят, тоже происходили какие-то чудеса…

И что-то подобное, только по масштабу меньше, было лет пятьспустя на Кольском. По три стороны границы — у нас, в Финляндии и в Норвегии —точно так же люди теряли память и куда-то шли и прятались. Но тогда безумиеохватило человек семьдесят.

Как раз в тот день на Дальнем Востоке сбили корейский«боинг».

А пока мы плыли в гости к саамской ведьме.

— Смотри! — вдруг показал вперед Хайям.

Я обернулся. В полосе прибрежных деревьев наметился провал,а через секунду я увидел башни. Черные мшистые параллелепипеды стояли почтирядом, как столбы ворот. Они были повыше прибрежных сосен, а значит — метров подвадцать пять.

— Что это? — крикнул я деду, показывая на столбы.

Он молча кивнул и намного повернул лодку, чтобы мы подплылипоближе. Я вытащил фотоаппарат.

В общем, это был вход в канал и, наверное, ворота шлюза.Когда мы совсем медленно проплыли перед ними, в перспективе не то чтобыобозначилась, но как-то наметилась прямая просека — все, что от каналаосталось. Я до упора выкатил зум и сделал несколько снимков самого столба ичерной чугунной доски на нем — чтобы под разным углом легло освещение. Всеравно букв почти не удалось разобрать… Но что-то смущало глаз.

Насколько позволяло разрешение экранчика, я увеличил снимок.Вот что меня зацепило почти сразу: я не увидел швов между камнями иликирпичами! Казалось, оба столба высечены из цельного камня.

— Терхо Петрович! — закричал я. — А можноподплыть вплотную?

Он приглушил мотор.

— Что?

— Подплыть! Вплотную! Потрогать!

— Опасно! Камни под водой — острые. Пробьют лодку. Нет,с воды нельзя. Только с суши.

— Эти столбы — они правда из цельного камня?

— А то как же! Видно же даже отсюда.

— А что на доске написано, кто-нибудь прочитал?

— Прочитали, прочитали, есть еще грамотные, не все вгород переехали. Только я не помню. Барон Виттенберг и еще что-то. Тысячавосемьсот тридцатый… Вернемся, Муру спросим, у нее все записано. Кто строил,когда строил. Поплыли, а то, не дай бог, изанда налетит, всем плохо будет…

— Что налетит?

— Ветер продольный, волну разгонит! Захлестнет скраями!

На небе развернулся уже веер из загибающихся перьев. И мыпоплыли поскорее, лодка даже приподняла нос. Вода журчала под днищем — будтошумел по камням ручей.