Ах ты, ублюдок, прошептала она с ударением на «ублюдок». Так и знала, что ты окажешься хорош.

Неужели Лана не помнила ту ночь? Или, напротив, помнила ее слишком хорошо? Спросить ее было не так-то просто, ведь с вами был не только Бон, но еще и Лоан, которая заняла для вас столик на втором этаже.

Какие у тебя красные щеки, сказала Лоан, увидев тебя. Тоже разволновался, наверное, когда увидел Лану!

Ты что-то бессвязно пробормотал в ответ, и все, конечно, подумали, будто при виде звезды ты потерял дар речи, хотя в этом случае звезда – то есть Лана – была не суперзвездой, чье лицо знакомо всем и каждому, вроде Шер, Оливии Ньютон-Джон или Карен Карпентер, а всего лишь звездой в далекой галактике, которую можно увидеть только через этнический телескоп. Все вьетнамцы знали Лану, все невьетнамцы понятия не имели, кто она такая, однако собравшаяся в публика – и мужчины, и женщины – засматривалась на нее, потому что она излучала свет и тепло звезды.

От одного ее соседства тебе стало жарко – это вдобавок к усталости, головокружению и воспоминаниям о Шефе, Ронине и Лё Ков Бое, чьими лицами теперь навек были изрисованы все стены в пещере твоего разума, а тут еще и неправедно нажитые деньги Шефа, вот почему ты подозвал официанточку в алом секси-чонсаме и заказал бутылку лучшего шампанского. Нам есть что отметить, сказал ты, а потом шепнул ей на ухо: я работаю на Шефа, мне полагается скидка как сотруднику, – в ответ она натянуто улыбнулась, поправила палочки в волосах и сказала, что узнает, что можно сделать.

А что мы празднуем? – спросила Лоан. Кроме того, конечно, что сидим за одним столом с Ланой?

Ты поднес спичку к сигарете Ланы, которую она уже с минуту держала наготове, и ответил: да, мы празднуем то, что Лана наконец приехала в Париж. А заодно и что вы, голубки, теперь вместе.

Бон покраснел от смущения, но ничего не сказал, только затеребил галстук, а Лоан сжала его руку.

Поздравляю, сказала Лана, подавшись к ним, чтобы озарить своим светом. Бон, ты это заслужил.

Видно было, что она помнит их прошлую встречу с Боном в полутемной обстановке, когда вы с ним были на представлении «Фантазии» в Лос-Анджелесе. В тот раз он рассказал ей, как потерял тех, кого любил больше жизни, и расплакался, а ведь до этого единственными взрослыми людьми, в чьем присутствии он плакал, были его жена и я.

Лоан, продолжала Лана, ты прекрасная женщина, и я очень за вас рада.

Бон сказал: уф…

А ты рад, Бон? – спросила Лоан.

Бон покраснел еще сильнее. Рад ли… Я ли… Он стыдился своих эмоций, от которых заикался так, как не заикался от смерти и убийств. Я?.. Уф…

Ты пнул его под столом, он взглянул на тебя, ты еле-еле заметно ему кивнул, и тогда он сказал: да… да… рад, и, в общем… уф… надо жить дальше…

Да, надо жить дальше, – Лоан взяла его за руку. Но это не значит, что ты должен забыть Линь и Дыка. Никто и никогда не заставит тебя забыть Линь и Дыка, да ты и сам их не забудешь. Они всегда будут частью тебя, а значит – и частью меня, дорогой Бон!

Тут Бона напрочь контузило прилетевшей к нему светозвуковой гранатой эмоциональной прямоты. А ты – ты, жалкий, тупой, больной и гадкий ублюдок, – ты принялся неудержимо рыдать, ни с того ни с сего, отчего всем стало не по себе. Да что ты за человек такой? Ты трясся всем телом, из глаз катились слезы, и ты всхлипывал: боже, простите, не знаю, что… уф…

Ты вскочил, чтобы убежать в уборную, но Бон ухватил тебя за полу пиджака и сказал вполголоса: сядь на место, несчастный ты ублюдок. Ты же среди друзей.

Лана коснулась твоей руки. Все нормально, сказала она. Тебе надо выплакаться.

Да ты и не смог бы остановиться. Откуда могли взяться эти слезы и рыдания, если не с какого-нибудь двойного дна твоей души? Под этим дном, в бездонной тьме, ниже уровня ада, находился не огонь, а вода, глубокий колодец с твоими чувствами, в особенности – чувствами к матери, единственной женщине, которую ты любил по-настоящему, женщине, ради которой ты бы умер, просто тебе не дали такой возможности. И другой такой женщины у тебя не было – в отличие от Бона. Видя у него на ладони шрам, символ вашего кровного братства, ты понимал, что он умрет за тебя, но еще и за Лоан, как пожертвовал бы собой ради Линь и Дыка, будь у него такая возможность.

А ты – ты умрешь за Бона, и ты умрешь за Мана, даже теперь, даже после всего, что он с тобой сделал, потому что вы с ним все равно оставались кровными братьями. Твоя любовь к этим мужчинам, любовь, которая однажды станет твоей гибелью, также помогла тебе понять, что ты достоин того, чтобы жить.

Я люблю тебя, Бон, сказал ты.

Ты не хотел да и не собирался ничего такого говорить, и по ошарашенному лицу Бона стало понятно, что ты сказал то, о чем надо молчать, а впрочем, и ладно. За свою жизнь ты произнес много непристойностей и взял на душу много грехов, и поэтому теперь, даже видя смущение Бона и слыша насмешливый гогот твоих призраков, ты не жалел, что облек в слова чувство, которому полагалось оставаться безымянным спутником мужской дружбы.

Ну ничего, сказал Бон, похлопывая тебя по руке. Ничего.

Тут как раз официантка принесла шампанское и ведерко со льдом, и пока она откупоривала бутылку и разливала шампанское по четырем бокалам, все неловко молчали, а ты плакал, всхлипывал, хватал ртом воздух, пыхтел, сопел, пускал сопли и в конце концов все-таки сумел захлопнуть крышку люка над двойным дном твоей души. И это, сказала официантка, возможно пожалев тебя, в общем, хочу сказать, что вам действительно положена скидка как сотруднику. Она протянула тебе матерчатую салфетку, которой собиралась обернуть открытую бутылку, чтобы тебе было чем утереть слезы и куда высморкаться.

Ну что же, сказала Лоан.

Простите, сказал, а может быть, прохныкал ты. Простите, пожалуйста. Правда, простите меня.

Бон поднял бокал. Наверное, надо сказать тост.

У меня есть тост, сказала Лана.

Вы все выжидающе на нее посмотрели. Она подняла бокал, и вы последовали ее примеру. За тебя, сказала она тебе, чем тебя удивила, и ты с надеждой заулыбался. Поздравляю, ублюдок. Ты стал