И Генерал, который, когда ты садился в самолет, чтобы лететь в Таиланд, заткнул тебе рот грязным носком с этими самыми словами: что побудило вас вообразить, что мы позволим своей дочери связаться с таким, как вы? Вы прекрасный молодой человек, и я не хотел этого говорить. Это грубо, но по происхождению вы, сами знаете… ублюдок.

Так, значит, меня стерли из ее жизни? – спросил ты, по-прежнему ощущая во рту вкус грязи.

Я говорю Аде, что ее папа солдат, который уехал сражаться за родину и который всем пожертвовал ради спасения своего народа. И что, может быть, однажды он к нам вернется и мы встретим его как героя. Когда я говорю ей это, она улыбается, и я ее обнимаю. И мне становится тебя жаль. Не из-за того, что там может с тобой случиться, а потому, что ты никогда не узнаешь, каково это – обнимать дочку, обнимать ее, когда она еще совсем кроха, тискать ее жирненькое тельце, прижимать ее к себе, чтобы она заливалась смехом, чтобы, стоит тебе попросить, и она тебя целовала, чтобы говорила «я люблю тебя, папочка», так же как она говорит «я люблю тебя, мамочка».

Bang Bang (My Baby Shot Me Down).

Ты все это упустил, и упущенного не вернешь. Но это еще не значит, что тебе нельзя увидеть, какая она сейчас, какой она будет в следующем году и кем вырастет.

Ты хочешь, чтобы я…

Не ради меня, ублюдок. А ради нее. Она заслуживает того, чтобы знать, кто ее отец, чтобы составить о тебе собственное мнение. Иначе так и будет расти, надеясь, что ее героический папочка когда-нибудь вернется. Или будет думать, что он во Франции и даже не удосужился сообщить, что жив-здоров, и попросту ее бросил. Не поступай с ней так.

Бон кашлянул. По-моему, мы проехали театр пару кварталов назад.

Ты припарковался, и вы с Боном отправились к театру позади Ланы и Лоан, у которой было много вопросов про «Фантазию» и ее актеров. Вы же в братском молчании выкурили по сигарете, готовясь к встрече с человеком без лица. У тебя закончились все идеи, и ты связывал их отсутствие с тем, что употребил слишком много лекарства, а может, с тем, что у тебя оно кончилось. Ты проверил карманы, но и там не притаилось поджидающее тебя лекарство. От всего этого на тебя напала дрожь, от шампанского, от «Вины и стыда», от боязни того, что будет, от ужаса из-за того, как внезапно ты стал отцом, от убийства Шефа и от нехватки лекарства. У служебного входа в театр ты попрощался с Ланой, и она сказала: приходи ко мне после представления. Нам еще о многом нужно поговорить. Я завтра уезжаю в Берлин.

В Германию?

Местные вьетнамцы нас обожают.

Она такая милая, сказала совершенно очарованная Лоан, когда мы шли к центральному входу. Вот тебе повезло! Не верится, что она… что ты… ну, не то чтобы она не стала… ладно, ты понял, о чем я.

Ты и вправду понял, о чем она, и не обиделся, ведь ты был так отвратителен, что вызывал отвращение у самого себя. Гаже тебя тем вечером были только Злюка и Вонючка, которые околачивались в фойе.

А где Шеф? – спросил Злюка.

И Лё Ков Бой? – прибавил Вонючка.

А я, блядь, откуда знаю? Он убил алжирца. Потом я ушел домой и больше его не видел.

Эй, сказал Вонючка. Вон секретарша Шефа.

Соблазнительная секретарша прибыла в фойе на прием для випов, хорошо хоть прозрачную ночнушку сменила на элегантное вечернее платье темно-синего цвета. На плечах у нее висело дохлое животное, при ближайшем рассмотрении оказавшееся обычной горжеткой.

Эй, сказал Вонючка. А где Шеф?

А я откуда знаю? – ответила соблазнительная секретарша. Затем она посмотрела на тебя и, презрительно скривив рот, прошипела: а ты, вонючий ублюдок, ты просто омерзителен!

Ничего себе! – сказал Злюка, толкнув тебя в бок локтем, когда секретарша от вас отошла. Вот у кого-то адский пмс.

А может, ты что-то такое ей сделал, что не понравится Шефу? – спросил Вонючка.

Злюка и Вонючка глядели на тебя так, как мясник осматривает жареных уток, подвешенных за торчащие у них из анусов крюки. Поэтому, чтобы не накалять обстановку, ты сознался в совершенном тобой фекальном faux pas в туалете у Шефа, и Злюка с Вонючкой взвыли от смеха так, что из глаз у них брызнули слезы. Вонючий ублюдок, повторяли они, гогоча. Вонючий ублюдок!

Что это было? – спросила Лоан, когда ты подошел к ней и Бону.

Она протянула тебе бокал шампанского, и ты ответил: ничего. Давайте поднимем тост? За вас двоих. И раз уж мы были в Париже, и раз уж это была любовь, ты добавил: levons nos verres à l’amour!

Вы с Боном звякнули бокалами, но улыбка на лице у Лоан погасла.

Что-то не так? – спросил Бон, не донеся бокал до рта.

Да, ответила побледневшая Лоан. Он нас попросил поднять бокалы за смерть.

L’amour ou la mort? Любовь или смерть? А какая разница? Одни говорят «томат», другие – «помидор». Ну подумаешь, язык заплетается, а точнее, не поворачивается, чтобы вместе с губами вылепить как надо это важное слово. Черт бы побрал этот язык Мольера! Вечно пытаешься прожевать его слова, а они застревают у тебя в зубах, хотя, если подумать, так бывает со всеми языками. К сожалению, назад уже ничего было не вернуть. Потому что ты уже спрятал за поясом внушавшую тебе страх подстраховку Бона и потому что стоявший рядом Бон высматривал в фойе человека без лица, пока в театр съезжалось все больше и больше оживленных зрителей «Фантазии». После твоей фатальной оговорки Лоан отошла поболтать с друзьями, а ты в это время завел светскую беседу с богемной молодежью Союза, которая сердечно тебя приветствовала и шепотом осведомлялась насчет товара. Ты просил всех позвонить тебе завтра, не имея при этом ни малейшего представления, где ты завтра будешь, скорее всего, под землей, на шесть футов ближе к матери, если уцелевшие гномы узнают о том, что случилось, или если Саид изменит свое решение. Ну а пока что тебе хотелось, пусть и недолго, наслаждаться на редкость гармоничной обстановкой, царившей в фойе, где в радостном предвкушении «Фантазии» собрались вьетнамцы всех видов: либералы, леваки и откровенные коммунисты – члены Союза, которые обосновались во Франции два, а то и три поколения назад и теперь все принадлежали к среднему классу, его верхушке и классам повыше; консерваторы, правые и откровенные фашисты –