Где Шеф? – снова проорал Вонючка.

А я, блядь, откуда знаю? Он убил алжирца. Потом я ушел домой и больше его не видел.

Этой отговоркой ты надеялся выиграть немного времени. Тебе всего-то и нужно было, что пережить вечер, увидеться с Ланой и поцеловать ей ноги, а потом – встретиться лицом к лицу с человеком без лица и каким-то волшебным образом спасти его от мести Бона. Ты вошел в, и тебя лизнуло его запахом: истомно кружащиеся потолочные вентиляторы разносили феромонные шлейфы одеколона и духов, дым сигарет, кальянов и бонгов с твоей родины и дымку благовоний, тлевших в курильнице, которую носила по клубу миниатюрная женщина с закрытым вуалью лицом, словно сошедшая со страниц «Тысяча и одной ночи». Оглядев возбужденную толпу, ты не увидел Ланы, однако заметил женщин, проникшихся духом и спрятавших лица за шелковыми черными вуалями, которые раздавала разносчица благовоний.

Из-за мешанины запахов, помноженной на усталость и шум в голове, перед глазами у тебя все плыло, и исцелить тебя могла только выпивка, которая в принципе могла исцелить все что угодно. Ты миновал банановые пальмы и райских птиц, ротанговые кресла и красные фонарики, ширмы из рисовой бумаги и каллиграфию в рамках и встал в очередь к бару, смешавшись с толпой хихикающей молодежи, которая заказывала напитки в фарфоровых буддах, украшенных маленькими бумажными зонтиками, в чьей тени могли укрыться разве что сверчки или скукожившийся червячок твоей совести. Когда очередь наконец дошла до тебя, ты сказал, а точнее, прохрипел: мне, пожалуйста, «Вину и стыд».

Вам – что?

«Вину и стыд»! – прокричал ты, как оказалось, слишком громко.

Все, кто стоял рядом, оглянулись на тебя, но, видя, что там видеть нечего, вернулись к своим занятиям, то есть стали и дальше напиваться и как бы невзначай искать, с кем бы потрахаться.

Бармен поправил тюрбан и сухо ответил: я не знаю, что это такое, – поставив своим невежеством под сомнение свой профессионализм.

Все просто, ответил ты. Одна часть текилы, одна часть водки, безо льда, без украшений, без ничего. На вид должно быть как святая вода, на вкус – как ад.

Гадость какая, сказал бармен.

И, впервые потягивая коктейль «Вина и стыд», ты с ним согласился, это действительно гадость, но какой еще мог быть вкус у такого сочетания? Несколько порций «Вины и стыда» – и назавтра ты ничего не вспомнишь, твоя голова превратится в кокос со срезанной верхушкой, куда можно будет вставить соломинку и, побулькивая, выпить тебе все мозги. С двойной дозой «Вины и стыда» – человеку с двумя сознаниями всегда нужно всего вдвойне – ты бродил по, ища Лану, но везде видел только официанток в сексапильных чонсамах до середины бедра да висевшие на стенах черно-белые фотографии девятнадцатого века: аристократ с загнутыми ногтями, каждый – длиной с лезвие ножа, одетые в национальные костюмы женщины с обнаженной грудью, старуха, курящая сигару толщиной с кукурузину. Это африканцы или азиаты? – спросила одна хихикающая юная особа другую. Не знаю, ответила другая, уткнув подбородок в макушку фарфорового будды. Но они прикольные.

Ты же глядел на живописное панно, занимавшее всю стену. Это было завораживающее, выполненное с фотографической точностью черно-белое изображение твоих полуголых соотечественников и соотечественниц посреди каучуковой плантации – все они были жилистые, грязные, в дырявых штанах и с повязками на головах, чтобы пот не заливал глаза. Они стояли на коленях спиной к художнику или к зрителю, устремив взгляды на идущую мимо них женщину в платье алого цвета, тесно облегающем ее невероятную фигуру. В отличие от всей остальной картины она была выписана яркими, пылающими красками, и в ней безошибочно угадывалась самая красивая женщина Франции, она же Катрин Денев. Как она оказалась на каучуковой плантации, знал один художник. Однако кое в чем панно все же недоставало фотографической точности: у Катрин Денев на платье не было пятен пота – ни под мышками, ни на ткани, прильнувшей к ее груди, а ведь даже самая красивая женщина Франции – и, следовательно, всего мира – должна потеть, как все люди. Но какая же в ней была магия, в Катрин Денев, да что там – в самой La France, и от одного ее вида ты впал в транс, из которого тебя вывело похлопывание по плечу. Это был Бон. Рядом с ним стояла стройная женщина в минималистичном микроминиюбочном одеянии, которое можно было назвать платьем с тем же успехом, с каким бикини можно назвать купальным костюмом. Ее хрупкая фигурка поразила тебя еще больше, чем формы Катрин Денев, – вошла заточкой под ребра, застыв в опасной близости от сердца и легких. Черная шелковая вуаль закрывала все, кроме ее карамельно-карих глаз. Рукой с длинными тонкими пальцами и гладкими, как вранье заядлого изменника, ногтями она отбросила с лица вуаль. Ты шагнул к ней, произнес ее имя, готовясь осыпать ее щеки bisous. Но она, взмахнув изящной рукой, отвесила тебе такую пощечину, что у тебя в глазах замелькали серпы и молоты, а звон в ушах заглушил даже гогот твоих неотлучных призраков, надрывавших бесплотные животики.

Ах ты, ублюдок, сказала Лана – с ударением на «ублюдок». Как давно я хотела это сделать.

Когда ты в последний раз видел Лану – в ее лос-анджелесской квартире, за пару часов до того, как ты убил Сонни, – вас с ней потряхивало электрикой диалектики, от Гегеля к Марксу, от Духа к Бытию, от Идеального к Материальному, от Разума к Телу, от Любви к Сексу. Она была как те запрещенные красные книжки, которые Ман тайком давал тебе почитать в учебной ячейке, начав с «Манифеста Коммунистической партии» и «Маленькой красной книжицы» Мао. Такие книги воспламеняли умы, бодрили тела и жгли руки тем, кто за них брался, они содержали тайное знание, которым, как ни парадоксально, можно было делиться со всеми. Ты знаешь, что хочешь этого, сказала тогда Лана. И я знаю. И ты взялся за нее. Оба вы стояли лицом к зеркальным дверям шкафа в ее спальне, оба – и актеры, и зрители. Вы смотрели на отражения друг друга, на взгляды друг друга в зеркале, где все виделось наоборот и оставалось понятным. Видя себя на этой зеркальной сцене, себя и не-себя в то же время, ты сделался твердым, как зеркало. И когда твое зеркало разбилось, ты утратил не только зрение, но и осязание, у тебя онемели все конечности, до самых кончиков пальцев. Вы рухнули, не разъединившись, внутри у нее – осколки твоего разбитого «я», она