мере продемонстрировал это. Желание вернуться к традиции вполне может стать следующим трендом рынка. Традиционализм может превратиться в гротескный консерватизм и стать достоянием глобализма, а традиция обернуться туристическим сувениром для пейзан, ребрендингом патриотической топики. Герой глобализма и герой антиглобализма, постмодерный Анти-Эдип и (нео)модерный Эдип, связаны между собой общим архетипом фаустовской цивилизации: общество modernity проявляет себя одинаково в аполонновской и в дионисовской версиях, в трагедии и в комедии, в пафосе и в смехе, во внешней и во внутренней цензуре, на равных стремящихся к принудительному согласию элементов в единое рационалистическое и символическое целое, подчиненное прагматике «здравого смысла» и «благополучия». Если до некоторых пор небезосновательно считалось, что постмодерн – это «шлейф» модерна, ибо он не несет в себе особой самостоятельности, значит, ничего не мешает неомодерну стать, в свою очередь, шлейфом постмодерна. И тогда апроприация будет бесконечной, модернити будет просто перезагружаться. Будут длиться взаимно направленные, инерциальные и зеркальные наслаждения, образуя замкнутый круг бесконечного потребления в «экономике переживания». Одна личина будет накладываться на другую, и они будут легитимировать травмы друг друга в привлекательных жизненных «стайлах», продавая образы сущего. Так онкологический больной системно страдает от целостной совокупности комплексных, первичных и вторичных, недугов.

Возвращение к подлинной культурно-исторической памяти возможно лишь через окончательное расставание с рекламной памятью. Любой диалектический синтез как признак нового витка развития того или иного явления начинается с радикального метафизического разрыва. Интерпретацию невозможно завершить – ее можно только принудительно прервать. Для этого требует некое усилие нравственной воли – это религиозный шаг по насильственному прекращению переживания, мышления и говорения одновременно. Данное прерывание носит не логический, а механический характер: иного и быть не может, если «чистая» логика по инерции движется по замкнутому кругу, порождая энтропию и самозаговаривание. Христианская экзистенция в свое время таким образом прервала дискурс античной софистической логики, став настоящей революцией, имеющей свой прообраз в лице традиции нравственности, заложенной Сократом. Любая традиция может «взорваться» революцией, любая революция имеет исток в традиции революционных действий и жестов. Диалектика прерывается метафизикой, метафизика разворачивается в диалектическое движение. Христианская метафизика – не исключение. Долгое время позитивисты полагали акаузальность христианской картины мира проявлением обскурантизма и невежества, не подозревая о том, что речь идет о метафизическом сдвиге, то есть, о выходе из одной логики и переходе в другую, о полной смене эпистем, форм познания, методологических парадигм в ситуации кризиса культуры.

Приведем пару примеров логики разрыва из арабо-мусульманской мифологической культуры. Согласно преданию, однажды знаменитый критик философов Аль Газали, встретившись с Омаром Хайямом, долго беседовал с ним о прелестях астрологии и внимал аргументам философского разума о самодостаточности Вселенной, развивающейся якобы по законам деизма, параллельно воле Аллаха. Через несколько часов раздался голос муэдзина, призывающего к намазу, и Газали поднялся со словами: «Ложь кончилась, началась истина»[193]. Так, «одним рывком», произошел разрыв – в данном случае консервативно-революционный разрыв с рациональной логикой в форме возвращения к религиозному Отцу. Это означало полный абсурд с точки зрения аргументов эмпирии и теории, которым Газали не противопоставил никакие логические и позитивистские контраргументы. Но это имеет смысл в ситуации радикального разрыва: иначе разговор двух великих людей замкнулся бы в дискурс того же самого. Дискурс имеет свойство не только легитимировать любой предмет своего обсуждения, но и замыкаться в себе, не допуская никакой настоящей альтернативы и вынуждая спорящих состязаться внутри одной парадигмы, играя роль ее условных сторонников и противников. Вступи Аль Газали в спор со знаменитым поэтом и математиком, он бы попал в плен его идолов языка: парадигмы астрологии, логики, философии, – то есть, перешел бы с религиозной позиции на секулярную и тут же проиграл бы сопернику.

Другой пример – не менее красноречив. При встрече ученого Аверроэса с молодым мистиком Ибн Араби, великим мастером исихастского молчания, исламский рационалист в ответ на свой вопрос о совместимости религии и науки, богословия и философии, эвристического разума и мистического созерцания, услышал от юноши только два слова, сказанные последовательно, но через небольшую паузу, что говорит нам о пути от дискурса к разрыву: «Да» и «Нет»[194]. Ибн Араби подразумевался базовый разрыв религии с наукой в последних вопросах бытия, даже, если эти две сферы и могут найти общий язык в более мелких проблемах. У Квинта Тертуллиана есть знаменитое выражение: «Верую, ибо абсурдно»[195]. В догматическом марксизме оно считается формулой церковного невежества. На самом же деле имеется в виду радикальный разрыв с античной логикой принудительной гармонии сфер космоса и аргументов Логоса и переход в христианскую логику уязвимой истины, в акаузальную логику абсурда, в логику веры без чуда, веры без видимых имманентных причин и подтверждений, – то есть, веры в единственно возможной форме ее конституирования, вне знания и размышления. Разве вера может быть верифицированным знанием?

В античности сила аргумента являлась универсальной формулой истины. В иудаизме формальные законы космоса могло нарушить лишь сверхестественное знамение, но именно оно, знамение, стало легитимированным исключением из правил той же античной логики, подтверждающей космические правила. В христианстве же истина лишалась господствующих символических означающих, – равно, логических и космических, – и представала как экзистенциальный абсурд – смерть Бога – смерть Того, Кто изначально Бессмертен, – как полная обнаженность акта распятия, беззащитность («слабость», «возможность»)[196] Бога: добровольная и, при всей её слабости и беззащитности, – триумфальная, потому что имелась в виду «хрупкость» Бога[197], приносящего себя в жертву ради исполнения высшей божественной миссии. Кенозис – это низведение Себя Абсолютом в нулевую фонему, выходящее из всех номинаций со стороны «разумных» представлений мира об истине как о силе и тем самым зачинающее новый каузальный ряд бытия в любви, предстоящей силе. Ибо последний оказывается первым: «немодность» этого утверждения в шкале языческих ценностей является воплощением качественного скачка, революционной хиругической операции духа по усекновению рудиментов высокой античной рациональности, выродившейся в темный римский культ наслаждения, в болезненную тлетворность позднеантичного гедонизма.

Усечь собственный темный Логос – это адски больно. Разрыв – это хирургия, а не терапия. Хирургия не может быть лёгкой и безболезненной для пациента. Прощание с идолами постмодерного театра сегодня – это жест жесткого христианского хирурга в сиутации кризиса кульутры «модернити». Естественно, что этот жест не может не вызывать шока, паники, отрицания, торга и фрустрации у пациента, привыкшего лечиться таблетками у дипломатов-терапевтов и длить инерцию медленного умирания. Но хирургия необходима там, где таблетки – бесполезны. Разрыв необходим там, где дискурс занял место бытия и языка, развязав энтропию и ментальный маразм.

Продвижение субъекта от бытия через язык к дискурсу, а