class="p1">– Простите, месье де Лу, то есть месье Мишель. Я подумала, что больше никогда не услышу музыку, то есть не так, как в России. Я никогда не прочту русские стихи… – он взял со стола растрепанное, в бумажной обложке, издание Пастернака:

– Почитайте мне, пожалуйста… – попросил Мишель, – я разбираю русский язык от кузена, с партизанских времен… – заходящее над Груневальдом солнце золотило ее волосы, в воздухе плясали пылинки, она легко дышала:

– Не надо, месье Мишель, не надо книги. Я все помню наизусть… – он прикрыл веки:

– Какой у нее голос красивый, как у птицы. Это о ней стихи, о Ладе…:

– И прядью белокурой

Озарены: лицо,

Косынка, и фигура,

И это пальтецо.

Снег на ресницах влажен,

В твоих глазах тоска,

И весь твой облик слажен

Из одного куска….

Протянув руку, не открывая глаз, она поискала что-то. Их ладони встретились, пальцы переплелись. Мишель ловил частые удары ее сердца на тонком запястье:

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

По сердцу моему….

Обняв Ладу, привлекая ее к себе, он шепнул:

– Так и есть. Все правда, Лада. Я люблю тебя, еще с весны… – целуя мокрые щеки, он ощутил вкус ее слез:

– Ты больше никогда не заплачешь, – Мишель зарылся лицом в ее белокурые волосы, – обещаю, любовь моя.

Мать рассказывала Генриху, как пряталась с ним, малышом, и покойной тетей Эммой в глубине берлинских огородов:

– Начальница тети Эммы по канцелярии Гиммлера, фрау Лотта, спасла их, вывела после взрыва из церкви, где должно было состояться благословение брака. Только фрау Лотту потом все равно арестовали и казнили…

Генрих остановился на углу окраинной улочки в захолустной части Фридрихсхайна. Чтобы добраться сюда ему пришлось миновать краснокирпичные здания собственного места работы, фабрики электрического оборудования, проехаться на дребезжащем трамвае до кольца и четверть часа тащиться пешком. В открытке, пришедшей на адрес общежития, старомодный, изысканный почерк сообщал только название улицы и номер дома. Она не подписалась, но Генрих и не ожидал увидеть ее имя:

– Она прошла Равенсбрюк и будет очень осторожна. Вообще с получки надо купить велосипед… – он огляделся, – отмахивать такие концы пешком, еще и зимой, будет тяжеловато. Она пожилая женщина, ей идет седьмой десяток, как она справляется? В округе нет ни одного магазина, а воду здесь носят из колонки…

Похлопав себя по карманам куртки, он закурил. Папиросы, крепкие «Каро» без фильтра, Генрих купил в последней по дороге мелочной лавке у трамвайного кольца. Ему пришло в голову, что велосипед надо найти подержанный:

– В вестибюле общежития вывешиваются объявления о торговле с рук… – продавали всякую мелочевку, вроде футбольных мячей, утюгов и бритв, – есть черный рынок на Александерплац, но мне надо быть осторожным. Велосипед не сигареты с презервативами. Вряд ли восточный товар сильно отличается от западного…

В киосках и магазинчиках Александерплац, из-под прилавка можно было купить блоки американских сигарет, шотландский виски, презервативы, от «К и К». О черном рынке в общежитии разговаривали свободно. Генрих делил комнату с двумя парнями, тоже уроженцами Берлина, военными сиротами:

– Все выросли в детских домах, – вздохнул юноша, – их отцы погибли в боях, матери, под советскими или союзными бомбами…

Один из соседей вообще не знал своих родителей:

– Его нашли русские солдаты в развалинах. От испуга он прекратил говорить, забыл свое имя… – красноармейцы назвали мальчика Карлом Марксом. Тезка создателя коммунизма оказался напарником Генриха в заводском гараже. Ребята обслуживали грузовики и личную машину директора, автомобиль советского производства. Узнав, что Генрих, оставив жизнь в Западном Берлине, перешел на социалистическую сторону, один из парней присвистнул:

– Я думал, о таком только в газетах пишут… – одернув себя, он добавил:

– Ты молодец, что решил последовать правильному пути, пути строительства коммунизма… – Генрих понимал, что соседи считают его связанным со Штази:

– Поэтому и в общежитии, и на заводе, и в школе рабочей молодежи, все только улыбаются мне и переводят разговор на полет советского спутника… – в школе Генриху стоило большого труда сажать ошибки в сочинения и мямлить у доски:

– Я знаю четыре языка, не считая латыни, но мне нельзя привлекать к себе внимание… – сосед по парте оказался и соседом по комнате:

– Карл и Фридрих, – усмехнулся Генрих, – я разбил их союз, так сказать… – Фридрих, высокий, неуклюжий детина, работал электромонтером. Он признался, что бывал в Западном Берлине:

– Хотел посмотреть, как мамаша моя устроилась… – на перекуре юноша сочно сплюнул в урну, – отца я не помню, он погиб под Сталинградом. Мамаша сошлась с эсэсовцем из тыловых крыс… – в год окончания войны у Фридриха родился младший брат. Парень вытер нос рукавом комбинезона:

– Мамаша моя с хахалем и младенцем дернули на запад, а меня оставили в приюте у лютеран… – сосед помолчал, – я бы им ко двору не пришелся… – когда ГДР запретило церковные приюты, Фридрих перекочевал в государственный дом ребенка:

– Молитвы я помню, – признался парень, – а насчет мамаши я шучу. Я даже не знаю, где она живет, да и не хочу я ее видеть. Однако она, наверняка, не бедствует. В Западном Берлине бывшие СС сидят чуть ли не в правительстве… – Генрих терпеливо подтягивал соседа по математике и немецкому:

– Еще одна галочка в мое досье, то есть в характеристику для комсомола… – он выбросил окурок в урну:

– Германия есть Германия. Вокруг огороды, а урну все равно поставили. Делают вид, что здесь не тропинка, а улица… – до комсомола, как и до армии, Генриху было еще далеко:

– Фридрих в этом году идет в армию, – вспомнил юноша, – он обещал дать мне рекомендацию для комсомола… – перед членством в молодежном союзе полагалось миновать испытательный срок. Генрих аккуратно посещал утренние политинформации на заводе. Освобожденный секретарь партийной организации рассказывал о победах кубинских коммунистов, и о новом строительстве в ГДР и СССР:

– Освоение целины, – Генрих сверился с табличкой на невысоком заборе, – очередное великое завоевание социализма… – судя по табличке, он стоял рядом с нужным ему домом:

– Вернее, не домом, а сараем… – поправил себя юноша, – но велосипед у нее хороший…

Крепкий велосипед прислонили к стене крытого толем крохотного строения. Генрих понял, что сестра Каритас живет прямо на участке. Ветер трепал простыни на веревке, на грядке рыжели круглые тыквы, делянки аккуратно вскопали. Сначала он думал, что женщина обретается в одном из наскоро отремонтированных после бомбежек, унылых домов у трамвайного кольца:

– Я решил, что она меня позвала сюда из соображений безопасности, но у нее здесь поленница дров, курятник… – Генрих почти ничего не помнил с военных времен, но сейчас на него пахнуло ароматом гари, жаром близкого огня:

– Мы с мамой ночевали в церкви на линии фронта, она столкнулась с дядей Питером… – из-за домика раздавался сильный голос, – она говорила, что я тогда носил щепки для костра. В той деревне тоже жили куры… – перекрывая перекличку птиц, сестра Каритас пела псалом. Генрих узнал слова:

– Блажен муж, не ходящий на совет нечестивых. Любимый псалом Волка. Максим его тоже хорошо поет… – младший брат занимался в хоре при православной церкви. Генрих надеялся, что отчим с дядей Меиром и дядей Джоном все-таки выбрался из СССР:

– Не было такого, чтобы он не возвращался, как мама говорит. Сестра Каритас нашла его в Швеции, поставила на ноги, он поехал в Лондон…

Пение стихло. Из-за угла появилась пожилая женщина, в строгом, монашеского покроя, темном платье, в платке, напоминающем апостольник. Генрих заметил блеск стальной цепочки на шее:

– Распятие она не носит, то есть не открыто. Мама рассказывала о крестике маленькой Марты, и о кольце со змейкой, но где в СССР искать эти вещи… – сестра протянула измазанную землей руку:

– Добро пожаловать, герр Рабе… – она склонила голову, – милости прошу в дом. Вы глазами на матушку вашу похожи… – Генрих улыбнулся:

– Мне все так говорят, сестра… – она распахнула дверцу сарайчика:

– Я аптечным огородом занималась… – женщина кивнула во двор, – скоро сезон простуд, мой чай придется ко двору… – темный чай, в кружке перед Генрихом, пах шиповником. Сестра поставила