На сундуке в холле, куда он положил шляпу с обычным благодарным чувством, что хлопоты дня остались позади, уже покоилась форменная фуражка. Майкл немедленно узнал и цвет и кант – полковник американских ВВС – и решил, что Флер пригласила домой высокопоставленного посетителя Робин-Хилла.

Он открыл дверь гостиной и увидел, что его жена беседует у камина с остальной полковничьей формой. В первую секунду, прежде чем она его заметила, Майклу почудилось, что тут что-то происходило. Но Флер уже увидела его.

– А, Майкл! Ты вернулся. Посмотри, кто у нас!

Он уставился на спину в форме, а затем на неторопливо повернувшуюся грудь в форме. Но он перевел взгляд на лицо. Эти мягкие интеллигентные черты и грустные темные глаза были задвинуты в такие глубины его памяти, что Майкл даже не знал, какой ящичек выдвинуть. Он машинально шагнул вперед. Лицо уважительно улыбнулось, форма расправилась, протянулась рука и крепко пожала его руку.

Это странное сочетание уважительности и уверенности дало памяти Майкла необходимый толчок.

– Неужели?.. Не может быть!

Рука сжала его руку еще крепче, и голос, подтверждающий догадку, произнес с особым американским акцентом, в котором Майкл узнал выговор уроженца одного из южных штатов:

– И может. И есть.

Он вспомнил молодого человека, много лет назад приезжавшего погостить, и внезапно ощутил себя почти старым.

– Господи! Фрэнсис Уилмот?

Фрэнсис Уилмот, брат Энн Уилмот. Энн Уилмот, покойной жены Джона Форсайта. Джон Форсайт…

– Теперь – полковник Уилмот, Майкл, – поправила Флер.

– Да, я видел «омлетик» на вашей фуражке. Вы здесь надолго?

– Только что с самолета…

– И должен ужинать с мистером Уинентом сегодня, так что его нельзя задерживать.

– Ах, так! Понимаю. – Майкл вспомнил, что тогда Уилмот ему понравился, хотя родственные связи, которые привели его к ним, все еще вызывали в нем опасения. Но он сказал вполне искренне: – Вы ведь еще к нам заглянете?

– Как только выберется свободный час. Мне это доставит большое удовольствие.

– Вот и отлично. Я вас провожу.

Майкл вышел в холл взять полковничью фуражку, а Флер подставила щеку для прощального поцелуя. Он услышал, как американец что-то ей коротко сказал, но что именно, он не разобрал. Открыв входную дверь, он увидел, что девушка опять вяжет.

Глава 2

Здесь

Как-то в пасмурный день в начале осени 1924 года двадцатипятилетний молодой человек вышел из такси на широкий, чисто подметенный тротуар Саут-сквер и с некоторой тревогой поглядел на первый английский дом, в который намеревался войти. Лицо у него было бледным, глаза и волосы темными, а внешность настолько мало американская, что честный лондонский таксист заломил двойную плату не без угрызений совести.

А теперь на том же тротуаре около четырех часов в сентябрьский день этого 1944 года стоял мужчина на пороге подтянутого пожилого возраста, и его вполне можно было бы принять за отца вышеупомянутого молодого человека. Прошло почти ровно двадцать лет, и, на первый его зрелый взгляд (это был тот же самый человек), все здесь осталось прежним, кроме него.

Дом с двойным фасадом, сверкающими окнами и растениями в вазонах по краям белых ступенек, казалось, ничуть не изменился. Деревья на заднем плане были такими же высокими, птицы, укрытые в их листве, щебетали точно так же. Время, которое никого не ждет, словно бы прошло мимо этой сцены из его прошлого. И тут начали бить куранты на башне парламента. Гулкие удары нарушили обычную тишину осененной деревьями площади – два… три… четыре…

Мужчина слушал и вспоминал. Нет, везде вокруг были перемены, их изломанный след он замечал повсюду, куда ни обращал взгляд. По дороге с аэродрома справа и слева, наводя страх, чернели воронки, оставленные бомбами, и торчали обломки зданий. Он даже обрадовался, что въезжает в Лондон с юга, – говорили, что восточная часть города превращена в руины. Даже на этой надежно укрытой площади ему было достаточно оглянуться через плечо: чугунные решетки сквера исчезли, отправленные в переплавку. Он помнил этот сквер – газон и цепочка клумб, на которых желтые хризантемы чередовались с лиловыми астрами. А теперь… странно! Он поглядел внимательнее. Да! Сквер был превращен в огород. Аккуратные ряды капустных кочанов. Только подумать! Его предупреждали о принятых тут «чрезвычайных мерах», но чтобы смиренная капуста росла в столь фешенебельном квартале – весьма поучительное зрелище. Он усмехнулся и перевел взгляд.

За пятнистыми стволами могучих платанов сквозь их поредевшую осеннюю листву он с грустью увидел пустырь шириной ярдов в двадцать на том месте, где до бомбежек стояли дома времен королевы Анны. Лишиться такой старины во мгновение ока! «Наши Каролины были колониями Короны, когда строились эти дома!» – подумал он, еще более дивясь стране, чье упорство уходило корнями в историю так глубоко, что в сравнении история его собственной страны выглядела юным саженцем. Пожалуй, он впервые с такой полнотой осознал несгибаемую стойкость этой маленькой страны, чей народ вынес пять долгих лет войны, причем почти два года из них он оставался в мире в полном одиночестве. Доблесть – он не нашел иного слова для этого качества, которое ценил превыше всего. Как плохо он понял эту страну тогда, в двадцать четвертом, когда впервые побывал здесь! И тут ему показалось, что он оставался незрелым мальчишкой до самого начала этой войны… или, в лучшем случае, почти до ее начала.

Случайный наблюдатель (этот любимец обстоятельных романистов), если бы наблюдал его и в двадцать четвергом, сравнивая юношу с мужчиной, подосадовал бы, что темные волосы, которые теперь начинались чуть выше, и глаза, не ставшие темнее, но словно чуть провалившиеся, в эту минуту были скрыты глянцевым козырьком форменной серо-голубой фуражки. Сама фуражка блестела щедрым золотом канта, такого же, как на рукавах его серо-голубого мундира. Между прежним и теперешним человеком сохранялось сходство, но оно затуманивалось опытом, будто человека пронизало некое прошлое событие, оставив свое отражение в самой глубине его глаз. Абсолютное подтверждение, что эти два разных возраста принадлежали одному человеку, явилось, только когда он, вновь посмотрев на дом, пробормотал с «южным» выговором: «Да, конечно, это тут» – совсем так, как в тот раз.

Фрэнсис Уилмот и не подозревал, что процитировал себя же. Он обернулся к машине, которая – в отличие от такси двадцать четвертого года – все еще ждала у тротуара, и заговорил с шофером – молодой девушкой, также в военной форме, но только синей – английской.

– Я точно не знаю, сколько пробуду там. Просто подождите меня, хорошо?

Девушка в этот первый день быстро научилась подавлять улыбку, которую вызывали так мило отдаваемые приказания американского полковника, к которому ее временно прикомандировали. Она энергично кивнула, проверила ручной тормоз и выключила мотор. Только увидев, как за американцем закрылась дверь дома, она сунула руку в сумку у своих ног и достала вязание.