половину потолками и полами опроставшихся каменных домов. Если принять во внимание, что, по недавно сообщенным в «П[етер]б[ургской] правде»517 (или, может быть, тоже «Красной газете») данным, в первую половину года в Петербурге умерло 38 000 человек (родилось всего 5000), что составит в год (при такой же смертности во второе полугодие) около 10% (так как в Петербурге теперь вряд ли больше 750 000 жителей), и так как смертность идет crescendo518, а рождаемость, как видно из приведенной цифры, почти прекратилась, то в этом предположении нет ничего невероятного.

И при всем этом мы бесплатно лечим больных, почта – бесплатная, обучение – бесплатное, кормим детей бесплатно (еще одно лицемерие – кормим их селедкой и черт знает чем, и притом, вопреки прямым заявлениям, тотчас же за введением бесплатных детских обедов последовало почти удвоение цены обедов для взрослых), вообще – у нас рай небесный.

Сегодня у меня опять зажглось электричество в 5 часов. Вероятно, потухнет в 9, и освещение с 5 до 9 войдет в норму. И то еще сносно. Хуже было, когда весь вечер сидели в потемках.

24 декабря (н. ст.) 1919 г. Около 10 декабря электричество стали давать довольно аккуратно, с 6 до 12, и, возвращаясь домой часов в 7 вечера, я надеялся, что сегодня вечером буду иметь возможность, пробегав все утро, проработать хоть несколько часов. Так было и дня четыре тому назад, и я думал: вернусь, часок проведу за дневником, пролью в нем свою скорбь и досаду, вызванную последними днями, а затем остальную часть вечера проведу за работой, и в голове складывался план записи в дневник. Но как раз в ту минуту, когда я вошел на наш двор, электричество потухло, и за несколько секунд двор, ярко освещенный светом из окон, погрузился во мрак. Во мраке должен был я подняться по лестнице, во мраке остаться в квартире и бродить по ней из угла в угол. Через час вернулась моя жена, и мы вместе с ней растопили печку в кухне и при свете ночника на жалкие остатки керосина сварили свой ужин и заварили чай (суррогат). Ни о дневнике, ни о работе нельзя было и думать. И, таким образом, настроение одного дня и факты, пережитые в последние перед тем дни, остались не занесенными на бумагу. Конечно, они будут занесены сегодня, но это не то; прошло несколько дней, свежесть тех впечатлений поблекла, накопились новые, а времени – немного.

И вот мне думается. Когда режим дурен, так дурен, как настоящий, то чем он хуже, тем для него лучше. Я не переоцениваю своего дневника, но тем не менее думаю, что и он имеет свое значение, – и вот одним штрихом в нем меньше благодаря тому, что со мной (как с тысячами других абонентов электрического общества) устроено лишнее безобразие. И ведь при свете этого электричества могли обдумываться другие нападения на режим, гораздо более сильные, чем какая-то запись в дневнике, которая в лучшем для него случае будет иметь значение только для оценки режима историей. Напротив, всякое ослабление гнета, всякое облегчение положения людей, – оно облегчает борьбу со строем. Не в этом ли разгадка, что режим Николая II, режим отвратительный, но все-таки не сравнимый с нынешним, и режим Керенского пали, а режим Ленина держится? Не правильно ли будет сказать, что если уже держишься террором, то не давай никаких поблажек, никаких смягчений, а веди свою линию до последних пределов? Конечно, на эту тему можно высказать очень много… Это сейчас не входит в мою ближайшую задачу описывать факты, одни факты… Возвращаюсь к ним.

В моем «дне» не хватает одного яркого штриха. Ни мне, ни моей жене не приходится дежурить у ворот ни днем, ни ночью. В этом отношении мне посчастливилось. Другим приходится это делать. Это объясняется для меня, во-первых, моим возрастом (старше 50 лет), избавляющим от повинности519, а во-вторых (и на этот раз так же и для моей жены) исключительным положением моего дома, – дома, принадлежащего советскому учреждению (Совнархозу, то есть, расшифровывая эту абракадабру, Совету народного хозяйства) и населенного исключительно советскими служащими. В силу этого он обслуживается специально нанимаемыми сторожами (и тут лицемерие – почему профессор, доктор и т. д. обязаны нести повинность дежурства, а какой-нибудь полуграмотный служитель в Совнархозе избавляется от нее? не потому ли, что туда берут почти исключительно определенных большевиков?), а жильцы избавлены от повинности.

В дополнение к сказанному раньше об электричестве. Теперь его дают с 6 до 10. Будет ли продолжаться так или сегодня же или завтра последует перемена, – не знаю.

Сегодня я ездил в Политехнический институт. Уже недели 2–3 назад произошло сильное сокращение трамваев. Целый ряд маршрутов, в том числе один из двух ходивших в Лесной520, все трамваи, двигавшиеся по Невскому, этой самой оживленной артерии Петербурга, во всю его длину или в одной его половине, и многие другие отменены. А вместе с тем число вагонов остальных маршрутов не увеличено, по крайней мере сколько-нибудь заметным образом. Поэтому они переполнены еще хуже, чем раньше; масса публики, преимущественно женщины, не попадают в вагоны, так как красноармейцы, пользуясь своими кулаками, их туда не пускают. Один профессор из Политехнического института мне говорил, что, чтобы попасть в вагон, идущий в Лесной, он идет не на Михайловскую, его исходный пункт, а на Литейный, – садится там в вагон, идущий к Михайловской, и, заняв место, едет в Лесной, тратя таким образом и лишние три рубля, и лишний час времени, но зато попадая наверняка, не прибегая к помощи кулаков.

Все, таким образом, рушится, а в газетах каждый день читаешь: гром победы раздавайся521! Мы справились с Деникиным и почти справились с холодом! Да, сжегши почти 2500 деревянных домов в Петербурге. Да, отменивши половину трамвайных маршрутов! А все-таки с Деникиным и Юденичем они действительно справились. В чем причина этой победы? В газетах издеваются над нами, не понимающими этой причины, но мы в самом деле ее не понимаем. Возможно, конечно, что есть правда в сообщениях о том, что режим Деникина, Юденича и других чуть ли не еще хуже, чем советский. Может быть…

Около Политехнического института снесена на дрова вся чудная Сосновская роща.

В Политехническом несколько зданий секвестровано в пользу разных учреждений и произведено «уплотнение». Профессору Левинсону-Лессингу из его довольно большой квартиры оставлена одна комната, и в ней он живет с женой и