Мама всегда была беспомощной, как ребенок, но я могу представить, что за исключением всей этой физической боли все, что происходит сейчас, может даже доставлять ей радость: впервые за долгое время обстоятельства заставили ее собственность вернуться к ней, и она принадлежит только ей. Я чувствую себя виноватой из-за того, что боюсь разочаровать ее.

* * *

Хоть я и постоянно отключалась и начинала клевать носом, каким-то чудом мне удалось пережить визит родственников. Бабушке даже хватает храбрости поддерживать разговор в нашем маленьком угрюмом кружке, пока мы поедаем в столовой импровизированный обед. Я же на все ее вопросы отвечаю: «Прости, бабушка, что ты сказала?» И стоит чьей-нибудь тарелке остаться пустой даже на пару секунд, я хватаю ее и бегу на кухню мыть. Что угодно, лишь бы смыться оттуда хотя бы на минуту-две. Никогда в жизни я с таким пылом не убирала со стола и не складывала посуду в посудомойку.

Бабушка все время спрашивает у мамы, что со мной происходит, почему я выгляжу такой усталой, мрачной. Я подслушала, как мама говорит: «У нее был тяжелый день». Я захожу в свою спальню за чем-то и едва не падаю в обморок. Когда депрессия усиливается, любой, самый крохотный шаг кажется подвигом. И я все время хожу в полуобморочном состоянии, как сомнамбула.

Доктор Стерлинг всегда говорила, что на депрессию уходит много сил, а еще больше уйдет на то, чтобы выздороветь. Многие пациенты с депрессией решаются лечь в больницу, потому что это единственное место, где их не принуждают тратить силы на любые другие занятия. Я думаю о том, что, когда вернусь в Кембридж, снова лягу в больницу, потому что я слишком устала от самих попыток оставаться в сознании. Когда все родственники наконец уезжают, я чувствую облегчение от того, что мне не нужно иметь с ними дело, и страх, потому что мне нужно иметь дело с собой. Я захожу в мамину комнату, чтобы составить ей компанию за просмотром телешоу «60 минут».

– Как дела, мам? – спрашиваю я, присаживаясь рядом с ней.

– Все нормально, – говорит она. – А ты просто чудо. Ты замечательно справилась сегодня, и чудесно, что ты смогла приехать сюда.

– Мам, если честно, теперь, когда я тебя вижу, я просто не представляю, как ты собиралась справляться одна, без меня или кого-то еще.

– Не знаю. Наверное, я не подумала.

– Просто я чувствую себя виноватой. – Я не знаю, что именно хочу сказать, что-то про то, что хотела бы сделать для нее больше. – Я чувствую, что так несчастна, что я превращаюсь в тяжелую обязанность. Ты видела, сегодня с бабушкой – я чуть не отключилась прямо за столом?

– Ох, Элли, ты отлично держалась, правда. И хватит чувства вины, ты так много сделала для меня.

– Мам, ты знаешь, просто это ужасно. Я так много хотела бы для тебя сделать… – что я пытаюсь сказать? – Я так много хотела бы для тебя сделать, но я не могу дочитать до конца ни одну книгу. Я почти не хожу на занятия, не работаю, но я истощена так, будто работаю по 80 часов в неделю, хотя на самом деле я истощена бездельем. И я даже не могу винить в этом разрыв с Рефом, потому что я была такой еще до того, как встретила его, да и не так долго мы встречались. Я чувствую себя неудачницей, но ведь я не больна, и отговорок у меня нет.

– Но, Элизабет, – говорит она самым разумным голосом, что я слышала за последние годы, – ты больна, у тебя депрессия. Это настоящая проблема. Не воображаемая проблема. Конечно, ты не можешь со всем справиться, у тебя депрессия.

Я никогда не думала, что она понимает. Я никогда не слышала, чтобы она так откровенно признавала мою депрессию. Что произошло? Кто-то с ней поговорил или все это было из-за болеутоляющих? Раньше она не могла говорить о моей болезни без кучи замечаний о том, как ужасно мой отец вел себя со мной, как он разрушил мне жизнь, как сильно он был виноват. Она просто не могла согласиться с тем, что у меня были проблемы, что их нужно было решать, кого заботит, когда на них показывают пальцем или в чем-то обвиняют. Это определенно было впервые.

Странно, но когда она произнесла эти слова, когда она сказала: «У тебя депрессия», – они впервые за долгое-долгое время стали для меня реальностью. Не то чтобы я не знала, что все время чувствую себя дерьмово – не заметить это было сложно, – но я не думала, что мое состояние заслуживает внимания, что это настоящая болезнь. Даже если мне поставили модный диагноз «атипичная депрессия». Что бы ни говорили доктор Стерлинг или любой другой врач, я никогда не чувствовала, что у меня есть право на депрессию. Я всегда думала: «Если бы я действительно хотела, я могла бы из всего этого выбраться». Даже если бы все преподаватели Гарвардской медицинской школы собрались на консилиум и огласили мне свое коллективное мнение, – что я имею дело с настоящей хронической болезнью, – это и близко не значило бы так много, как то, что мама, совершенно точно впервые в жизни, сказала, что депрессия – это настоящая проблема, которую нужно по-настоящему решать.

Я поднялась, пересела поближе, обняла ее и подумала про себя: «Она понимает. Она понимает, и все будет хорошо».

14

Думай о приятном

И исследовав каждое солнце во Вселенной и каждую планету каждого солнца, они поняли, что другой жизни во Вселенной нет, а есть только они одни. И они радовались этому, понимая, что теперь лишь от них самих зависит, станут ли они всем тем, что надеялись найти.

Лэнфорд Уилсон. Пятое июля[345]

В самолете, по пути обратно в Гарвард, я думаю о том, что меня вот-вот должно накрыть озарение – что-нибудь связанное со смыслом жизни, с тем, как танцевать перед лицом невзгод, что-то о борьбе, и упорстве, и достижении успеха. Да, я думаю, что в любую минуту до того, как мы приземлимся в аэропорту Логан, на меня могут снизойти озарение, ясность, правда, которая сделает меня свободнее и все в таком духе.

Конечно, ничего такого и близко не происходит, даже за годы терапии, не происходит, даже несмотря на психотропные препараты. На мою маму жестоко нападают всего в одном квартале от дома, где мы живем, и озарение тоже не приходит. Вот в чем проблема с реальностью, вот иллюзии терапии: подразумевается, что ты пройдешь через серию откровений или хотя