бы через одно, пусть даже небольшое, и познаешь истину и полностью изменишь свою жизнь. Предполагается, что озарение само по себе может изменить человека. Но правда в том, что так это не работает. В реальной жизни ты можешь каждый день приходить к каким-то новым выводам о себе и о том, почему ты ведешь себя так, а не иначе. И ты можешь сказать себе, что это новое знание способно все переменить. Но, скорее всего, ты продолжишь делать все по-старому. Ты останешься тем же самым человеком, ты продолжишь цепляться за свои разрушительные, бессмысленные привычки, потому что твоя эмоциональная связь с ними очень сильна – настолько сильна, что единственное озарение, мелочевка, что может к тебе прийти, – что все глупости, что ты творишь, на самом деле и помогают тебе сохранять свою цельность. Все это штуки, которые делают тебя тобой. Скажем, даже если ты поймешь, что тебя влечет к мужчинам, от которых не стоит ждать ничего хорошего, это вовсе не значит, что ты перестанешь общаться с такими мужчинами, как бы разрушительно это ни было для тебя. Все, что это значит, – что, возможно, ты сможешь более трезво, по-новому рассуждать об этом: это все из-за отца. Или таким образом я воссоздаю отношения с бойфрендом моей матери, который изнасиловал меня, когда мне было 12. Или же, самое отчаянное, я веду себя как наркоманка, мне нужна доза, я не могу с собой справиться.

Если бы только жизнь была похожа на фильмы, где персонажи не сдаются и в конце концов делают то, что нужно. Но реальность ведь совсем не такая. В «Крамер против Крамера»[346] Мэрил Стрип, обдумав все, разрешает сыну остаться с Дастином Хоффманом, несмотря на то что она выиграла уродливую битву за опеку; но то, что происходит в реальности, скорее напоминает случай Бэби М[347], где взрослые сражаются в суде и на национальном телевидении, где никто не думает о том, что будет лучше для ребенка, а лишь о том, чего хотят они сами, ну и что позволит закон. И заканчивается все плачевно. В «Клубе “Завтрак”»[348] гик, спортсмен, богатая сучка, девочка в черном и хулиган становятся лучшими друзьями и примиряются с особенностями друг друга, когда их на несколько часов оставляют после занятий; в реальности мимолетное субботнее сближение приведет лишь к натянутому неловкому обмену приветствиями в понедельник утром, и все разойдутся по своим старым группкам и кланам, привычным оттенкам помады и солнечным очкам.

Да, если провести в терапии годы, то, может, со временем, раньше или позже, ты немного изменишь себя и свое поведение, но я не могу ждать годы, точнее, уже прошли годы. Я хочу, чтобы все было как в кино. Я хочу, чтобы на меня, как на Джимми Стюарта в «Этой удивительной жизни» [349], свалился ангел и отговорил меня от самоубийства, а кроме этого теперь уже ничего не поможет.

Попытка самоубийства шокировала даже меня. Как будто это была случайная ошибка, что-то, что должно было случиться месяцы и месяцы назад, когда не было никакой надежды, когда Реф и я только разошлись, когда Англия превратилась в дождливый кошмар. Но не тогда, когда я вернулась в Кембридж, когда даже я вынуждена была признать, что флуоксетин начал действовать. В конце концов, я ведь стала вылезать из кровати по утрам, не то чтобы это был подвиг, но мне казалось, что это почти как когда Моисей заставил воды Красного моря разойтись[350]. Внезапно решив, что я должна вернуть деньги, которые мама дала мне с собой в Лондон, я даже нашла в себе силы пройтись по Бреттл-стрит до ресторана под названием Harvest и смогла убедить менеджера, что в состоянии сидеть за кассой и делать капучино. Любой бы решил, что это признаки выздоровления, да, думаю, так и было. Но подобно тому, как новые знания иногда могут быть опасны, вновь обретенные силы тоже опасны для человека, помешанного на самоубийстве.

Улучшение настроения никак не повлияло на мою философскую позицию: жизнь – отстой, как на пике, так и на дне. Ограбление матери потрясло меня в самом плохом смысле. Как можно было примириться с какой бы то ни было концепцией справедливости, если такое могло случиться с ней, с той, чья жизнь с самого начала пошла иначе, чем должна была. Да, я знаю, по улицам бродят люди, гораздо более жалкие, чем моя мать, – бездомные женщины, избитые жены, несчастные алкоголики, потерявшие работу, семью, дом и все, что у них вообще было, – но мамина трагедия все равно представлялась мне самой несправедливой из всех, отчасти потому, что была такой банальной. Вот женщина, которая должна была жить в собственном доме в пригороде, ходить на любимую работу, связанную или с искусством, или с архитектурой, быть замужем за мужчиной, который ее бережет, владельцем какой-нибудь текстильной компании на Седьмой авеню, или биржевым брокером, или менеджером среднего звена в одной из тех гигантских корпораций вроде Procter & Gamble. Вот все, чего она хотела, – ничего особенного, никаких звездных высот, на которые засматривались и я сама, и все, кого я знала. А ей досталась лишь дочь с такими психическими проблемами, что даже на телефонные звонки боится отвечать, и совершенно непонятно, что дальше.

Поэтому план был простым: я заработаю столько денег, сколько нужно, чтобы отплатить матери, а затем убью себя. Меня мало волновало, на какой препарат меня подсадили, в какое состояние ложного сознания смогут погрузить с помощью своей химии. Даже без депрессии впереди меня ждали годы очередных бойфрендов, отношения с которыми не сложатся, у меня все еще был отец, который понятия не имел, почему я отказываюсь с ним разговаривать, все еще был обезумевший мир, с которым надо было мириться, ведь семьи в нем распадались, а отношения не имели смысла. И всего этого я не хотела.

Мне тяжело это признавать, но даже после стольких лет изучения религии я все равно не верю в жизнь после смерти. Я все равно думаю, что человеческие существа и даже наши прекрасные и несчастные души – всего лишь биология, просто серия физических и химических реакций, которые однажды остановятся, а с ними и мы, и так все закончится. Но я с замиранием сердца жду этого отрешенного спокойствия, этого забытья, этого небытия, этого небытия мной. Я правда этого жду. Или, по крайней мере, так себе говорю. Я говорю себе, что не боюсь, говорю себе, что действительно хочу умереть, и до самой последней из последних-препоследних секунд мне