– Вы хотите сказать, после всех напрасных жертв я должен продолжать? Только теперь уже «попадая в ноты»? Вы, наверно, думаете, я монстр?

– Нет, я думаю, ты просто не очень ловкий. Размахнулся и чуть не снёс себе голову собственной саблей. Мог хотя бы проверить, все ли собаки выбежали, – возразил Болек и, морщась, надавил на висок костяшками пальцев. Головная боль вернулась. – А с Лёшей… Лучше бы, конечно, не исподтишка, а в честном бою – самому было бы спокойнее. Но уж как смог. Это лучше, чем отказаться.

– Вы так считаете?

– Растаптывать заветные желания опасно для жизни, и ты это знаешь. Иногда твоя натура чего-то страстно желает. Ты можешь двадцать лет внушать себе, что тебе этого не надо, ты всем доволен. Ты можешь в это даже поверить. Но однажды твоя душа вздыбится из-под гнёта и прогремит, как Божий глас. И скажет: забирай обратно свою лабуду, а мне дай то, что я требую.

– И что же делать? Забить на всё, чему мама учила? – усмехнулся Курт. Теперь он уже понимал, что приехал напрасно. Глупо было просить отпущения грехов у того, кто втянул тебя в них.

– Увидь себя как замысел, Женя! – обернувшись, произнёс Болек и посмотрел Курту в глаза. – Увидь свою основную мысль! – И, взяв его за локоть, потянул со ската на ровную площадку, где недавно стоял сам. – Нащупай себя настоящего, доверься и действуй!

Курт молчал, прислушиваясь к шевелению неясных чувств. Здесь, без наклона под ногами, ему сразу стало спокойнее.

– А замысел может быть гнусным? – спросил он.

Болек поднял брови, словно никак не ожидал услышать подобное предположение, и твёрдо возразил:

– Исключено! Он прекрасен. Увидь себя как прекрасный замысел и сделай, что должен.

Курт вздохнул и впервые за разговор широко поглядел вдаль. Перед ним была старая Москва, Асины родные улицы и церкви. Над крышами соседней Ордынки мелькнула ночная стайка.

– А где голубь? – вдруг спохватился он и, оглядевшись, различил птицу на крыше соседнего дома.

– Не так-то он был и мёртв! – заметил Болек и, видя, что кризис пройден, легко, словно и не было позади серьёзного разговора, спросил: – А скажи-ка мне, Женя, ты летаешь во снах?

Курт недоумённо взглянул.

– А что тебя удивляет? Я, например, люблю иногда облететь Европу. Долетаю до Португалии, трогаю ладонью скалу на мысе Рока – это крайняя западная точка, как говорят туристам. Дальше – всё, океан. И оттуда в обратный путь. Особенно хорошо по ночному небу – тогда внизу все эти бриллиантовые броши – города, селения. Но и под солнцем неплохо. Иногда снижаешься, разглядываешь знакомые шпили и купола. Ага – вот он, купол Брунеллески, берём севернее – Кёльнский собор. Ты трогал когда-нибудь кресты на шпилях Кёльнского собора? А я – да! Во снах человек очень многое может. Это придаёт уверенность и в обычной жизни. Обязательно научись летать!

На этих словах Болек сунул руки в карманы и, праздным, отчасти рисковым шагом пройдясь по краю крыши, направился к люку. Аудиенция была окончена.

Курт пошёл за ним. Возле люка выпрямился и потянулся, как после сна. Странное существо Мышь растворилась в своём зверином небесном царстве и как будто простила его. А Лёшка перебьётся без его покаяния. Да – вот он перебьётся точно!

Простого неосуждения со стороны Болеслава оказалось достаточно, чтобы пережатые токи жизни опять потекли свободно. Да, он совершил преступление. Но это не последнее действие в его жизни. Почему бы теперь ему не совершить подвиг?

Прощаясь на лестнице, Болеслав озадачил Курта неожиданным поручением. Он должен был передать друзьям, что завтра к ним заедет волонтёр из муниципального приюта. Повестка дня – как перекантоваться, пока не найдено и не оформлено по всем правилам новое место, куда на законных основаниях можно будет перевезти собак. «Кстати, один вариант у меня уже есть, – как ни в чём не бывало прибавил Болек. – Там от вас недалеко, за “железкой”».

После штормовой ночи, когда сгорел приют, весна повернула к лету. Настали сырые, тёплые дни, без сомнения, придуманные для того, чтобы в дымящейся влаге дождей поднялось и расцвело всё, чему суждено жить.

Всей душой Саня рвался в приют – повидаться с Пашкой и погорельцами. Рвался он и к Николаю Артёмовичу, грохнувшемуся вчера со своей коляски, – и дело не в том, что нужна была помощь, а в том, что по голосу Саня слышал – грозный старик притих. Необходимо было забежать и к сёстрам. Но вместо этого вот уже двое суток он сидел неотлучно возле Маруси. От жаропонижающих температура сползала нехотя и поднималась вновь.

Проведя возле жены небывало много времени, Саня понял, в чём был корень болезни, и от этого ему стало неловко, как если бы он ненароком подслушал чужой секрет. Температура никогда на его памяти не болевшей Маруси, конечно же, была следствием летучего вируса, но поддалась она ему по причине душевного свойства. Маруся ревновала мужа, и не только к воображаемой противнице, а всеохватно, к людям и животным, к улице и лесу, к самому факту, что кто-то за пределами семьи получал Санину заботу и помощь. Всё это, и прежде висевшее тучей, вдруг собралось и вспыхнуло алым жаром.

Два дня болезни жены оказались для Сани полны открытий. Готовя ужин, моя посуду, убирая в шкаф высохшие полотенца, Саня словно впервые прикоснулся к своей семейной жизни и не узнал – неужели моя? Он понял, что начисто исключил из сердца такое простое понятие, как интересы семьи. Хуже того, при всякой возможности старался выкрасть из семейного бюджета собственное время и силы и отдать другим.

В тот вечер, закончив мыть посуду, в неясной тревоге он зашёл в комнату – Маруся спала. Приткнувшись к матери, заснула и кое-как накормленная им Леночка. Нагнувшись, он тронул губами Марусин лоб – прохладный! – и зажмурился, отгоняя наваждение. Ему захотелось собрать портфель и уйти совсем, как врач уходит из дома больного, которому стало лучше.

Ругая себя и коря и всё же мечтая хоть куда-нибудь вырваться, Саня вышел в самую вольную и воздушную точку квартиры – на балкон. Расцветающий лес, отделённый от дома полосой бульварчика, зашевелился и зашептал, увидев своего знакомца. «Подожди, пусть уснут покрепче! – лепетали берёзы, клёны и ясени. – А уж как уснут, мчись – все тебя ждут!»

«Может, и правда забежать?» – подумал он. – Тем более что сегодня звонил Илья Георгиевич и плакал в трубку: Пашка болен и не ночует дома. Стережет погорельцев!

Вопрос Пашки был самым тревожным из всех Саниных вопросов. Служа врачом, он знал, что даже в пустячных случаях борется с врагом, которого, по большому счёту, нельзя одолеть, можно только отбить на время, и это дарило ему ощущение разделённой ответственности. Он словно бы действовал не один, а под прикрытием старшего – и побеждали, и отступали с Богом. В каком-то смысле это позволяло ему работать спокойно – он не был крайним. Тогда как ответственность за зло, которое происходило не от природы вещей, а по воле людей, целиком лежало на человеке. Саня чувствовал, что именно он, и никто иной должен, во-первых, устроить собак и, во-вторых, бережно поговорить с Пашкой. Смягчить его упрямый идеализм, примирить с реальностью – но не дать впасть в разочарование.