Она пьет воду медленно, маленькими глоточками и вдруг нанего наваливается сильный панический страх, как если бы он УЖЕ дал ей этипилюли. Немного придя в себя, он снова спрашивает, не хочет ли она покурить.

— Пожалуй, — отвечает она. — Главное, чтобы доктор не узнал.А после этого ты уйдешь. Может быть, завтра мне будет немного лучше.

Он достает из пакета, принесенного им, пачку «Кул»,прикуривает ей одну сигарету и осторожно вкладывает ее между указательным исредним пальцами ее левой руки. Она с большим трудом подносит ее к губам иделает слабую затяжку. Он забирает у нее сигарету и держит ее дальше сам.

— Я прожила всего шестьдесят лет, и вот уже мой сын держитдля меня сигарету, потому что сама я не в состоянии это сделать.

— Не будем об этом, мама. Мне не трудно. Она сновазатягивается и не выпускает фильтр из губ так долго, что он начинает беспокоится— не навредил ли он ей сигаретой. Глаза ее закрыты.

— Мама?

Глаза медленно приоткрываются. Взгляд совершенноотсутствующий.

— Джонни…

— Все нормально? Тебе не стало плохо от сигареты?

— Нет. Как долго ты уже здесь?

— Да не очень. Я, наверное, лучше пойду. Поспи.

— Хм-м-м-м-м…

Он выбрасывает сигарету в унитаз и быстро выскальзывает изпалаты, думая при этом: «Я хочу поговорить с этим доктором. Черт побери, ядолжен увидеть доктора, который сделал это!»

Входя в лифт, он подумал, что словом «доктор» называют ужепочему-то любого человека, который достиг любого, пусть даже самого ничтожногоуровня в своей профессии, о том, что доктора слишком часто бывают очень жестокии объясняют это каким-то мистическим и доступным только им уровнем гуманности.Но «Я не думаю, что она протянет очень долго», — говорит он своему брату этимвечером. Брат живет в Андровере, В семидесяти милях к западу. В клинику онприезжает только раз или два в неделю.

— Но, по крайней мере, ей уже не так больно? — спрашиваетКев.

— Она говорит, что больше всего ее беспокоит зуд. Пилюлилежат в кармане его свитера. Жена уже давно спит и не слышит их разговора. Онвытаскивает коробочку из кармана и рассеянно вертит ее в руках, как кроличью лапку.Коробочку с пилюлями, которую он стащил из пустого дома его матери. Из дома, вкотором когда-то очень давно, когда они были еще маленькими мальчишками, онижили все вместе с бабушкой и с дедушкой.

— Ну, значит ей лучше.

Для Кева всегда все «лучше», как будто все в мире неуклоннодвижется к какой-то великой светлой вершине. Младший брат никогда не разделялтакого его оптимизма.

— Она парализована.

— Разве это так важно теперь?

— Конечно ВАЖНО, черт побери! — взрывается он, думая о ееногах под полосатой больничной простыней.

— Джон, она умирает.

— ОНА ЕЩЕ НЕ УМЕРЛА!

Вот что самое страшное для него. Разговор пойдет сейчас покругу с затрагиванием всяких бессмысленных мелочей вроде платы за телефон. Ноглавное не в этом. Главное в том, что она пока еще не умерла. Она лежит сейчасв палате № 312 с больничной биркой на запястье и прислушивается, если не спит,к звукам радио, едва доносящимся к ней из коридора. И скоро, по словам доктора,предстанет перед Всевышним. Но прощание с жизнью будет для нее оченьмучительным. Доктор — высокий широкоплечий человек с песчано-рыжей бородойростом наверное, больше шести футов. Когда в предпоследний визит к матери онистояли около кровати, и она начала вдруг засыпать, доктор, мягко взяв его залокоть и выведя из палаты в коридор, сказал:

— Видите ли, при такой операции, как кортотомия, некотороеуменьшение моторной функции неизбежно. У вашей матери это уменьшение получилосьочень значительным, но она может немного двигать сейчас левой рукой. Думаю,через две-четыре недели сможет двигать и правой.

— Сможет она ходить?

Доктор задумчиво уставился в потолок, и борода, поднявшись,приоткрыла воротничок его клетчатой рубашки. Этим он почему-то вдруг напомнилДжонни Элгернона Суинберна. Понятно почему: все в этом человеке было прямойпротивоположностью бедному Суинберну.

— Думаю, что нет. По крайней мере это очень маловероятно. Выдолжны быть готовы к этому.

— Она будет прикована к постели до конца жизни?

— Скорее всего — да.

Он начинает чувствовать восхищение этим человеком, нопочему-то вперемешку с недоверием. Какое-то странное, двоякое чувство. Ему токажется, что этот человек на редкость добр, то, что он непередаваемо жесток.

— Как долго она сможет прожить так?

— Трудно сказать. Опухоль блокирует сейчас одну ее почку.Вторая действует нормально. Но когда опухоль распространится и на нее — оназаснет.

— Уремическая кома?

— Да, но не совсем так. Термин «уремия» употребляется обычнолишь в узком кругу медицинских специалистов. Для простых людей, не очень близкознакомых с медициной, все выглядит несколько проще.

Но Джонни прекрасно знает, что такое «уремия» — его бабушкаумерла от того же самого, хотя у нее и не было рака. Ее почки простопрактически перестали функционировать, и она впала в глубокую кому. Как-то впослеобеденное время, как всегда в своей кровати, она просто тихо умерла восне. Джонни был первым, кто заподозрил, что это не просто коматозный сон, когдастарики спят с открытым ртом. На ее щеках не успели высохнуть следы от двухмаленьких слезинок, а она уже была мертва. Ее беззубый полуоткрытый рот истарчески сморщенные потрескавшиеся губы вызвали у него тошнотворную ассоциациюсо сгнившим и ссохшимся помидором, завалившимся недели две назад за какой-нибудькухонный шкаф и оставшийся там незамеченным до тех пор, пока не начал вонять.Он поднес ей ко рту маленькое круглое зеркальце и терпеливо подержал его тамминуту. Увидев, что на зеркальце не появилось ни малейших признаковзапотевания, он позвал мать,

— Она говорит, что ее все еще мучают боли. И сильный зуд.

Доктор важно наклонил голову вбок, напомнив ему на этот разВиктора де Грута.

— Ей КАЖЕТСЯ, что ей больно. Это мнимые боли. На самом деленикаких болевых ощущений она не испытывает. Вот почему так важен факторвремени. Ваша мать практически не в состоянии исчислять время секундами,минутами или часами. Она просто не чувствует его. Грубо говоря, для нее это тоже самое, что дни, недели и месяца.

До него, наконец, с большим трудом доходит смысл того, о чемговорит этот высокий широкоплечий человек с бородой, и это пугает его. Где-то вотдалении тихо звенит какой-то звонок. Доктор не перестает говорить, желаязакончить начатую мысль, однако этот звонок — сигнал того, что ему надо куда-тоидти.