Он выходит из палаты и, быстро дойдя до питьевогофонтанчика, жадно припадает к нему губами. Над фонтанчиком висит зеркало и,выпрямившись, он пристально и долго смотрит в него на свой язык.

С замиранием сердца он возвращается в палату и видит, чтоона уже спит. Руки беспомощно разбросаны по простыне. Вены на них пульсируют тосильно, то едва заметно и очень неритмично. Он целует ее в лоб. Ее веки слабовздрагивают, но не открываются. Все… Остановить это уже невозможно. Ончувствует, как на него наваливается какая-то прострация — ему ни хорошо, ни .плохо. Ему все равно.

Он выходит из палаты на ватных ногах и пытаетсясосредоточится на чем-нибудь постороннем. Все равно, на чем — лишь бы начем-нибудь другом. Бесполезное занятие. Он снова возвращается в палату ивыливает себе за шиворот почти полный стакан воды. Холодная вода немногоприводит его в чувство, и вдруг его осеняет — ведь он только что чуть не выдалсебя с головой. Он достает из кошелька коробочку с пилюлями и прижимает ее ипузырек к ее почти уже безжизненным пальцам, чтобы на них остались ихотпечатки. Затем, аккуратно придерживая их уголком простыни, снова возвращаетих в кошелек, а кошелек на тумбочку. Проделав это, он быстро, не оборачиваясь,выходит из палаты.

Возвратившись домой, он автоматически усаживается в кресло,даже не разувшись, и включает телевизор, но совершенно не воспринимает того,что там показывают. В мозгу болезненно пульсирует только одна мысль: «Как жаль,что я не поцеловал ее еще хотя бы один раз…» Совершенно забыв о пиве вхолодильнике, он вливает в себя стакан за стаканом холодную воду и ждет звонкаиз клиники.

В четверть одиннадцатого, когда Херб Тукландер уже собралсязакрывать свое заведение, в «Тукис бар», что находится в северной частиФолмаута, ввалился мужчина в дорогом пальто и с белым, как мел, лицом. Делобыло десятого января, когда народ в большинстве своем только учится жить поправилам, нарушенным в Новый год, а за окном дул сильнейший северо-западныйветер. Шесть дюймов снега намело еще до наступления темноты, и снегопад толькоусиливался. Дважды Билли Ларриби проехал мимо нас на грейдере, расчищая дорогу,второй раз Туки вынес ему пива, из милосердия, как говаривала моя матушка, и,Господь знает, в свое время этого пива она выпила сколько надо. Билли сказалему, что чистится только главное шоссе, а боковые улицы до утра закрыты дляпроезда. Радио в Портленде предсказывает, что толщина снежного покроваувеличится еще на фут, а скорость ветра усилится до сорока миль в час.

В баре мы с Туки сидели вдвоем, слушая завывания ветра давглядываясь в языки пламени в камине. «Давай на посошок, Бут, — говорит Туки. —Пора закрываться».

Он налил мне, потом себе, тут открылась дверь и вошел этотнезнакомец, обсыпанный снегом, словно сахарной пудрой. Ветер тут же полез в барснежным языком.

— Закрывайте дверь! — орет на него Туки. — Или васвоспитывали в сарае?

Никогда я не видел более перепуганного человека. Он напомнилмне лошадь, которая весь день ела крапиву. Он вытаращился на Туки, пробормотал:«Моя жена… моя дочь…» — и повалился на пол.

— Святой Иосиф, — говорит Туки. — Закрой дверь, Бут, ладно?

Я подошел и закрыл дверь, борясь с ледяным ветром. Тукиопустился на колено рядом с мужчиной, приподнял голову, похлопал по щекам. Тутя увидел, что выглядит парень паршиво. Лицо уже покраснело, на нет появилисьсерые пятна. А тот, кто пережил в Мэне все зимы с тех самых пор, когдапрезидентом был Вудро Вильсон (это я о себе), знает, что эти серые пятна —верный признак обморожения.

— Отключился, — прокомментировал Туки. — Принеси-ка бренди.

Я взял с полки бутылку, вернулся. Туки расстегнул парнюпальто. Он чуть оклемался: глаза приоткрылись, он что-то забормотал, но оченьуж тихо.

— Налей чуток.

— Чуток? — переспрашиваю я.

— Бренди — чистый динамит, — отвечает он. — А ему и таксегодня досталось.

Я плеснул бренди в стопку, посмотрел на Туки. Тот кивнул.

— Лей прямо в горло.

Я вылил. Реакция последовала незамедлительно. Мужчиназадрожал всем телом, закашлялся. Лицо покраснело еще больше. Глаза широкораскрылись. Я обеспокоился, но Туки усадил его, как большого ребенка, стукнулпо спине.

Мужчина попытался выблевать бренди, Туки стукнул его снова.

— Нельзя. Продукт дорогой.

Мужчина все кашлял, но уже не так натужно. Тут я смогприглядеться к нему. Судя по всему, из большого города, откуда-то к югу отБостона. Перчатки дорогие, но тонкие, так что на руках наверняка серые пятна, иему еще повезет, если он не потеряет палец-другой. Пальто дорогое, это точно,триста долларов, никак не меньше. И сапожки, едва доходящие до щиколоток. Яподумал, а не отморозил ли он мизинцы.

— Полегчало, — просипел он.

— Вот и хорошо, — кивнул Туки. — Можете подойти к огню?

— Моя жена и дочь… Они там… Мы попали в буран.

— Да я уж понял, что они не сидят дома перед телевизором, —ответил Туки. — Вы расскажете нам обо всем у камина. Помогай, Бут.

Он со стоном поднялся, рот перекосило от боли. Вновь яподумал, а не отморозил ли он ноги. Оставалось только гадать, что чувствовалГосподь, создавая идиотов из Нью-Йорка, которые пытаются пересекать южную частьМэна наперекор северо-восточным буранам. Оставалось только надеяться, что егожена и маленькая дочь одеты теплее, чем он.

Мы довели его до камина и усадили в кресло-качалку, вкоторой всегда сидела миссис Туки, пока не представилась в 1974 году. Именностараниями миссис Туки этот бар получил известность. О нем писали «Даун ист»,«Санди телеграф» и даже в воскресном приложении «Бостон глоуб». Действительно«Тукис бар» скорее тянул на таверну, с паркетным полом, баром из клена,тяжелыми потолочными балками, большим каменным камином. После статьи в «Даунист» миссис Туки хотела дать бару новое название, «Тукис инн» или «Тукис рест»,действительно, они лучше соответствовали интерьеру, но я предпочитаю старое —»Тукис бар». Одно дело — потакать вкусам туристов, наводняющих летом наш штат,и другое — работать зимой, когда обслуживаешь только соседей. А частенькослучалось, что зимние вечера мы, я и Туки, коротали вдвоем, пили виски ссодовой или пиво. Моя Виктория умерла в 1973, и, кроме как к Туки пойти мнебыло некуда: здесь голоса заглушали тиканье часов, отмеряющих мне жизнь, дажедва голоса, мой и Туки. Но едва ли я приходил бы сюда, измени Туки названиесвоего заведения на какое-нибудь «Тукис рест». Глупость, конечно, но, тем нееменее, правда.

Мы усадили парня перед огнем и он задрожал еще сильнее.Обхватил колени руками, зубы стучали, из носа потекло. Я думаю, он началосознавать, что не выжил бы, проведи на улице еще пятнадцать минут. И убил быего не снег, а пронизывающий ветер, выдувающий из тела все тепло.