друг с другом. Уже женитьба прусского наследника престола на английской принцессе привела немецкую буржуазию в полное восхищение, а когда осенью 1858 г. заболевший душевным расстройством король вынужден был передать правление своему брату, а тот составил очень умеренно либеральное министерство — сделав это отнюдь не из либеральных побуждений, — то буржуазия пришла в «бычачий коронационный восторг», над которым очень злобно издевался Лассаль. Этот почтенный класс отрекался от своих собственных героев 1848 г., чтобы не раздражать принца-регента. Он не только не оказывал давления в прогрессивном смысле, когда министерство, в сущности, оставляло все по-старому, но бросил пресловутый лозунг «только не торопить» из страха, как бы немилость нового господина не согнала как тень со стены «новую эру», существующую только по его милости.

С наступлением военной непогоды волны стали выше вздыматься в Германии. Германскую буржуазию очень прельщал кавуровский способ проводить объединение Италии, так как она уже давно предназначала для Пруссии ту роль, которую взяла на себя Сардиния. Однако нападение наследственного германского врага, Франции, на первенствующую державу Германского союза пробудило опасения и воспоминания. Уж не пойдет ли этот лже-Бонапарт по следам настоящего? Не вернутся ли дни Аустерлица и Иены, не загремят ли снова в Германии цепи чужеземного господства? Австрийские продажные перья неустанно рисовали воображению эти призраки и набрасывали картину райского будущего «среднеевропейской великой державы», которая, под гегемонией Австрии, обнимет собою германский союз, Венгрию, славянско-румынские придунайские земли, Эльзас-Лотарингию, Голландию и еще невесть что. В противовес этой пропаганде и Бонапарт, конечно, выпустил своих чернильных поденщиков. Они клятвенно заверяли, что ничто так не чуждо незлобивой душе их хозяина, как притязание на берега Рейна, и что в своей войне с Австрией он преследует только самые возвышенные культурные цели.

Мелкая буржуазия разбиралась лишь весьма смутно в этом хаосе мнений, но все же она постепенно стала больше прельщаться габсбургскими, нежели бонапартовскими приманками. Они соответствовали запросам мещанского патрио тизма в то время, как требовалась очень уж большая наивность, чтобы верить в цивилизаторское призвание героя декабрьского переворота. Положение дел было, однако, крайне запутанное: и настоящие, к тому же революционные политики, вполне сходившиеся между собою во всех основных вопросах, не могли столковаться относительно практической политики, которую Германии следовало вести по отношению к итальянской войне.

Спор с Лассалем

В соглашении с Марксом Энгельс выступил по этому вопросу в своей брошюре «По и Рейн», для которой Лассаль нашел ему издателя в лице Франца Дункера. Задачей Энгельса было опровергнуть габсбургский пароль, гласивший, что Рейн нужно оборонять на берегах По. Энгельс доказывал, что Германия не нуждается ни в какой части Италии для своей защиты и что Франция — если считаться с чисто военными основаниями — имеет еще гораздо более сильные притязания на Рейн, чем Германия на По. Утверждая, что в военном отношении австрийское господство в Верхней Италии не принесет никакой пользы Германии, Энгельс решительным образом восставал против этого господства, считая его политически даже вредным: оно навлекает на Германию ненависть и фанатическую вражду всей Италии ввиду неслыханных жестокостей австрийцев по отношению к итальянским патриотам.

Однако, утверждал Энгельс, вопрос о владении Ломбардией касается Италии и Германии, а не Людовика-Наполеона и Австрии. По отношению к третьему лицу, каковым является Бонапарт, который вмешивается в дело по своим личным, в других случаях антигерманским интересам, речь идет просто об удержании провинции, от каковой отказываются только по принуждению, от военной позиции, которую оставляют только тогда, когда нет больше возможности удержать ее. По отношению к бонапартовским угрозам поэтому габсбургский лозунг вполне обоснованный. Если По только предлог для Людовика-Наполеона, то конечная его цель, как бы ни сложились обстоятельства, наверное, Рейн. Только завоевание рейнской границы может упрочить во Франции декабрьский переворот. Словом, по пословице, бьют мешок, чтобы удар достался ослу. Если Италии приходится быть в данном случае мешком, то у Германии на этот раз нет никакой охоты изобразить из себя осла. Если в конечном итоге речь идет о владении левым берегом Рейна, то Германия ни в коем случае не должна и думать о том, чтобы сдать По и тем самым одну из своих наиболее сильных, даже самую сильную позицию, не подняв меча. Накануне войны, как и во время войны, следует укреплять все позиции, с которых можно угрожать и вредить врагу — без всяких моральных рассуждений о том, совместимо ли это с вечной справедливостью и национальным принципом. Дело идет о защите своей шкуры.

Маркс был вполне согласен со взглядами Энгельса. Прочтя рукопись брошюры, он написал автору: «Чрезвычайно дельно; и политическая сторона великолепно освещена, что было чертовски трудно сделать. Брошюра будет иметь большой успех». Лассаль же, напротив того, заявил, что совершенно не понимает такого взгляда, и вскоре после того напечатал, тоже в издательстве Франца Дункера, брошюру под заглавием «Итальянская война и задача Пруссии». В ней он исходил из совершенно иных предпосылок и пришел поэтому к совершенно иным выводам. Маркс считал брошюру Лассаля «огромным промахом».

Лассаль видел в германском национальном движении, возникшем под знаком угрожающей войны, только «абсолютное французоедство, ненависть к французам (Наполеон — только предлог; скрытая истинная причина — революционный рост Франции)». Немецко-французская народная война, в которой два великих культурных народа Европы будут раздирать друг друга из-за национальных миражей, народная война против Франции, не вызванная никакими жизненными национальными интересами, а питающаяся болезненно раздраженным национальным чувством, заносчивым патриотизмом и ребяческим французоедством, — такая война была в глазах Лассаля величайшей опасностью для европейской культуры, для всех национальных и революционных интересов. Она явилась бы, по его убеждению, величайшей с марта 1848 г., необозримой по своим последствиям победой реакционного принципа. Противодействие всеми силами такой войне Лассаль считал жизненной задачей демократии.

Он подробно останавливался на том, что итальянская война не представляет серьезной угрозы для Германии, и доказывал, что германский народ чрезвычайно заинтересован в успехе итальянского обвинительного движения. Хорошее дело не становится плохим оттого, что за него берется дурной человек. Если Бонапарт хочет добиться на несколько грошей популярности итальянской войной, то достаточно отказать ему в этих грошах — и то, на что он отважился ради личных целей, перестанет служить этим целям. Но нельзя бороться против того, что до сих пор представлялось желательным. На одной стороне плохой человек и хорошее дело. На другой — плохое дело и «ну да, какой же человек?». Лассаль напомнил об убийстве Блума, об Ольмюце, Гольштейне, Бронцелле, обо всех преступлениях, в которых повинен был не бонапартовский, а габсбургский деспотизм по отношению к Германии.