поводу базельского мира, который передавал левый берег Рейна Франции, и тайно потирали руки, когда австрийцы были разбиты при Ульме и Аустерлице. По мнению Маркса и Энгельса, национальное движение должно было толкнуть вперед германские правительства. Свои чаяния в связи с этим Энгельс высказал в одной фразе, которую Лассаль дословно повторил в своем ответном письме: «Да здравствует война, если французы и русские одновременно нападут на нас, если мы почти что тонем, так как в таком отчаянном положении выдохнутся все партии, начиная от ныне господствующей и до Цица и Блюма, и народ, в целях своего собственного спасения, должен будет обратиться к самой энергичной партии». На это Лассаль заметил, что рассуждение это вполне правильное и он выбивается из сил в Берлине, чтобы доказать, что прусское правительство, вступив в войну, будет работать на руку революции, — конечно, при том условии, что народу будет ненавистна эта война правительства, как контрреволюционная война Священного союза. Во всяком случае, если все произойдет так, как полагал Энгельс, то это обречет на гибель и германское союзное хозяйничанье, и австрийское господство в Верхней Италии, и французскую империю, и только в этом смысле предложенная им тактика становится вполне понятной.

В результате всего этого следует признать, что между спорящими сторонами не было принципиального различия в мнениях, а имелись лишь «противоположные суждения о фактических предпосылках», как год спустя говорил Маркс. Спорщики не расходились между собою ни по национальному, ни по революционному настроению. Для всех них высшей целью являлось освобождение пролетариата, а неизбежной предпосылкой для этой цели было образование больших национальных государств. Ближе всего им, как немцам, было объединение Германии, а неизбежной предпосылкой этого они считали устранение династического многодержавия. Поэтому, именно ввиду их национального сознания, у них и не было никаких добрых чувств к германским правительствам, и они желали даже их поражения. Им никогда даже в голову не приходила мысль, что в случае, если между правительствами разгорится война, рабочий класс откажется от всякой собственной политики и безотчетно передаст свою судьбу в руки господствующих классов. Их национальное сознание было слишком глубокое и подлинное, чтобы его могли ослепить династические лозунги.

Положение затруднялось только тем, что наследие революционных лет начало ликвидироваться в династических переворотах. Вернее, разграничение в этой смеси революционных и реакционных целей было вопросом не принципа, а фактов. Практической проверки не было сделано ни в ту ни в другую сторону, но именно то, что помешало этому, с достаточной ясностью показало, что Лассаль, по существу, правильнее оценил «фактические предпосылки», чем Энгельс и Маркс. Последние в данном случае поплатились за то, что до известной степени потеряли из виду положение дел в Германии и в некоторой мере переоценивали завоевательные поползновения или даже завоевательные возможности царизма. Лассаль, быть может, впадал в преувеличение, сводя все национальное движение к тогдашней ненависти к французам, но то, что это движение было менее всего революционным, показал младенец, которым оно наконец разрешилось: выродок Германского национального союза.

Быть может, Лассаль также недооценивал русской опасности; он лишь попутно затронул этот вопрос в своей брошюре. Но что эта опасность была еще далека, обнаружилось, когда принц-регент Пруссии совершенно так, как предполагал Лассаль, мобилизовал прусскую армию и внес в германский союз предложение о проведении мобилизации армии в средних и малых государствах Германии. Достаточно было этого военного заявления, чтобы сразу настроить в пользу мира как героя декабрьского переворота, так и царя. По резким настояниям одного русского генерал-адъютанта, который немедленно приехал во французскую главную квартиру, Бонапарт предложил мир побежденному австрийскому императору, наполовину отказавшись даже от своей официальной программы. Он удовольствовался Ломбардией, а Венеция осталась под габсбургским скипетром. Бонапарт не мог вести европейской войны одними своими силами, а Россия была парализована брожением в Польше, затруднениями в связи с раскрепощением крестьян и далеко еще не осиленными подзатыльниками Крымской войны.

С подписанием мира в Виллафранке закончился спор о революционной тактике по отношению к итальянской войне, но Лассаль еще не раз возвращался к этому вопросу в своих письмах к Марксу и Энгельсу. Он продолжал утверждать, что его взгляды были правильные и оправдались ходом последующих событий. Однако, ввиду отсутствия ответов Маркса и Энгельса, ввиду того, что они не изложили свои взгляды — как предполагали это сделать, издав манифест по этому вопросу, — мы лишены возможности взвесить доводы той и другой стороны. Лассаль справедливо ссылался на фактический ход итальянского объединительного движения, на низвержение среднеитальянских династий путем восстания их угнетенных «подданных», на завоевание Сицилии и Неаполя добровольческими отрядами Гарибальди и на то, как все это разбивало расчеты Бонапарта; и все же савойская династия в конце концов сняла сливки с молока.

К сожалению, спор с Лассалем обострялся до некоторой степени непреодолимым недоверием к нему Маркса. Не то чтобы Маркс не желал завоевать его «целиком». Он называл Лассаля «энергичным парнем», который не станет вступать в торгашеские соглашения с буржуазной партией; он даже считал, что «Гераклит» Лассаля, хотя и неуклюже написанный, все же лучше всего, чем могли бы похвастаться демократы. Но несмотря на то что Лассаль шел ему навстречу с открытой душой, Маркс считал нужным вести дипломатическую игру и принимать «меры мудрой предосторожности», чтобы держать Лассаля в строгости, и недоверие к нему вновь возникало у Маркса по всякому случайному поводу.

Когда Фридлендер повторил Марксу через Лассаля свое предложение писать для «Венской прессы», не поставив ему на этот раз никаких условий, а затем оставил этот вопрос без всякого движения, то Маркс стал подозревать, что дело не состоялось из-за Лассаля. Когда печатание политической экономии Маркса затянулось с начала февраля до конца мая, то он видел в этом «происки» Лассаля и говорил, что никогда не простит их ему. Фактически проволочка была вызвана медлительностью самого издателя, у которого было еще и то оправдание, что нужно было в первую очередь напечатать брошюры Энгельса и Лассаля, написанные на злободневные темы.

Новая борьба с эмигрантами

Двойственный характер итальянской войны вызвал среди эмигрантов старые противоречия и новое смятение.

В то время как итальянские и французские эмигранты боролись против слияния итальянского освободительного движения с французским империализмом, большинство немецких эмигрантов было склонно повторять глупости, внушенные им уже один раз десятилетним изгнанием. Они были при этом очень далеки от взглядов Лассаля; они бредили, напротив того, новой эрой — милостью принца-регента, и надеялись, что их тоже коснется хоть один луч ее; они лопались от «амнистийного бешенства», как острил Фрейлиграт, и готовы были предоставить