— Да, брат, да, конечно. Такое дело! Клятва!

Заподозрил Василько недоброе, но было уже поздно.

Ворвались в палату рослые, плечистые Святополковы гридни. Схватили они Василька, сорвали со скамьи, грубо повалили наземь, связали крепкими ремнями. Позже, оковав двойными цепями, поместили они Ростиславича под стражу в отдельном покое. Тотчас же были схвачены и брошены в поруб прибывшие со своим князем в стольный град дружинники.

...Напрасно просил Василько о встрече со Святополком, напрасно пытался выяснить, в чём состоит его вина. Поздно ночью люди Давида вывезли несчастного узника из Киева в Белгород. Окованного по рукам и ногам, ввели его в некую избу на окраине града. В утлой горнице обратил Василько внимание на некоего человека, который острит на оселке длинный нож. Пламя печи бросало отблески на его скуластое лицо.

В избу вошли двое княжеских слуг — Сновид, конюх Святополка, и Дмитр, ближний слуга Давида. Быстрыми движениями разостлали они на полу избы ковёр. Затем вдвоём они схватили Василька и попытались повалить его наземь. Окованный цепями, Василько стал отчаянно сопротивляться. Сновида угостил цепью по роже. Взвыв, Святополков подручник ринул в сторону и крикнул кому-то за дверью:

— Вборзе! Помогайте!

Ещё несколько человек ввалились в избу. Все вместе сбили они Василька с ног и по шею закатали в ковёр. С печи сняли две доски, положили их сверху несчастному князю на грудь и сели на них с двух сторон.

— Беренди! — окликнул Сновид острившего нож торчина. — Приступай вборзе!

С ужасом понял Василько, что враги хотят его убить или ослепить. Беренди, злобно скалясь, стал метить князю в глаз. Рука сорвалась, торчин промахнулся и сильно порезал князю щеку. По лицу Василька заструилась кровь.

— Раззява! — заорал на торчина Сновид.

Беренди, взяв себя в руки, во второй раз был точнее и хладнокровней. Дикая боль обожгла Васильку сначала один, затем второй глаз. Не выдержав, несчастный князь закричал, теряя сознание и силы.

Больше он ничего не помнил, лишь временами приходил в себя и понимал, что везут его куда-то на телеге, слышал ржание коней и громкие, злые голоса.

Совершилось тяжкое преступление, попрана была клятва, и новое междоусобье на юге Руси готово было вспыхнуть с новой силой и ожесточением.

ГЛАВА 67

Сидя в седле. Мономах смотрел с опушки густого левобережного бора на обведённый дубовыми стенами Киев, невольно любуясь мощью его укреплений и бьющим в глаза серебром церковных куполов и кровель боярских теремов. Город-мечта, город, до мелочей знакомый ему с раннего детства, город предков, город, с которым связывал он всегда затаённые свои надежды. Четыре с половиной года назад, после смерти отца он уступил великий стол старшему в роду. Он не стал нарушать дедовы заветы, ушёл в Чернигов, понимая, что его вокняжение в Киеве вызовет новую войну. Явил благородство, показал всей Руси, что он, Владимир Мономах, сын Всеволода — человек справедливый. Да, конечно, это так, но прежде всего в действиях его был трезвый расчёт. Обустраивая Переяславль и дальнее Залесье, видя, как растут города, как множится население во вчера ещё глухих труднодоступных чащобах, он понимал, чувствовал подспудно, что значение Киева постепенно падает, что исчезает, теряется с годами то, что связывает между собой на Руси различные земли. Каждое княжество начинает жить своей, обособленной жизнью. И хотя, как в молодости, манил его к себе Киев, эта громада на берегу среброструйного Днепра, по-прежнему завораживала красота Десятинной и Софии, переходы и гульбища теремов, киноварь и мозаика, нарядность и величие главного города Руси, сидела внутри неотвязная мысль: это только кажется так. На самом деле твой Переяславль, князь, ничем не хуже, да и Суздаль ты отстроишь, и Смоленск вон как вырос за время твоего княжения и твоими же заботами.

По мёрзлому шляху спешил скорый гонец. Осадил коня, при помощи гридней соскочил наземь, утонул в глубоком поклоне перед Мономахом.

Оповестил хриплым голосом:

— Братья твои, князья Олег и Давид Святославичи, идут к тебе с дружинами черниговской и северской.

Князь Владимир оторвался от своих дум. Гонцу он лишь кивнул в ответ головой. Снова, как и намедни, овладел им тяжкий гнев. Святополка, этого ничтожного князька, сам он посадил в Киев на стол, желая иметь в борьбе против Олега и половцев союзников в лице столичных бояр. Сколько воевал он, сколько сил приложил, чтобы помирить русских князей, чтобы убедить их всех вместе выступить в степь против общего врага! Казалось, он достиг своего, и снем в Любече достойно увенчал его долголетние усилия. И вот в единый день и час всё пошло прахом. Гаже всего было то, что Святополк и Игоревич обвинили его в несуществующем сговоре с Васильком. Мол, хочет Мономах отобрать у старейшего князя Киев, а Васильку отдать Волынь. Какой жуткий бред! Если бы было так, он бы не отдал великий стол Святополку и тогда, четыре с лишним лета назад.

Стегнув коня, Мономах повернул в сторону воинского стана. Окликнул молодого воеводу Фому Ратиборича, приказал громким голосом:

— Сворачивайте вежи. Идём на полночь, встречь Святославичам.

...С Олегом и его братом Давидом они втроём сидели в походной веже. За войлочной стенкой свистел ветер, сыпал первый снег, тут же тая и образуя лужи. По небу плыли густые серые тучи.

Пили князья сладкое ромейское вино, думали невесёлую думу. Все трое были возмущены мерзким преступленьем Святополка и Игоревича. Но если Мономах вёл себя сдержанно и лишь хмуро взирал на играющие в походной печи языки огня, то Олег после первой же чары внезапно разбушевался.

— Немедля надобно, братья, на Киев нам идти! Отберём град отцовый и дедовский у сего недоумка Святополка! Экую гадость учинил он! Василька ослепил! Енто кем же быть надобно, каким изувером! — восклицал он.

Смотрел Мономах на метающего громы и молнии Олега, и не по себе становилось ему. Ну, прогонят они сейчас Святополка из Киева, и что тогда? По ряду очередь Святославичей занимать великий стол. Давид — он слаб и во всём всегда уступает честолюбивому младшему брату. Коли сядет в Киеве, то только и будет