Я обняла ее, положив голову себе на плечо, чтобы дать возможность выплакаться. И вдруг мы обе это услышали: какой-то перестук в соседней комнате, звук открываемых ящиков. Появившись в дверях гостиной, мы успели увидеть, как Клаудия ставит на пол пластиковую канистру, содержимое которой только что вылила себе на голову. Резкий, столь знакомый мне запах, как призрак, поплыл по комнате. На долю секунды я застыла в изумлении, но потом пришло внезапное понимание: «Газонокосилка с двигателем внутреннего…»

Зрелище крошечного пламени в руках Клаудии в жутком дежавю воскресило позавчерашнюю сцену с сыном Наблюдателя. Не помню, сколько раз я прокричала ее имя и сколько раз услышала тот же крик в исполнении Нели, когда мы бежали ей навстречу.

Пока ослепительный факел, в который превратилась Клаудия Кабильдо, не остановил нас.

Иногда кажется, что внутри у меня ничего нет. Как будто вся я – только слои глины, наложенные друг на друга, которым придана форма женского тела. Я привыкла имитировать столько различных эмоций, что часто мне бывает сложно определить, что же я на самом деле чувствую.

На похоронах Клаудии было совсем не так.

Клаудия Кабильдо не была моей подругой. Мы никогда не ходили вместе ни в кино, ни на вечеринки, мне никогда не приходило в голову поздравить ее с днем рождения. Но она была для меня неким символом – символом нашей борьбы, нашего страдания, нашего поражения. А теперь еще – и того обмана, в котором мы живем, того ужасного фарса, в котором мы вынуждены участвовать.

На этот раз я не чувствовала себя пустой. Внутри кое-что было: глубокая, хотя и не всепоглощающая, боль, которая оставляла место и для едва сдерживаемой ярости. Все тело было натянуто как струна, а слезы жгли глаза, словно лава вулкана. Как будто мне вновь предстояло вступить в схватку с Наблюдателем.

И в ходе той церемонии, в которой я принимала участие, мое состояние только усугубилось.

Предшествующий день был изматывающим. После того как пожарные и санитары огородили то, что оставалось от домика на улице Тесео в Лас-Росас, – обугленное тело и четыре черные стены, – начался изнурительный допрос в полиции. Уж и не помню, сколько раз мне пришлось рассказывать, каким образом Клаудия принесла себя в жертву на манер буддийских монахов, к тому же с впечатляющими приготовлениями – припрятав остатки горючего для бензиновой газонокосилки. Или как мы с Нели бегали по всему дому в поисках чего-то, что поможет погасить огненный шар, катавшийся с оглушительными воплями и поджигавший все на своем пути. Или как я, смирившись с неизбежным, тащила Нели из горящего дома. К счастью, Падилья приехал в участок как раз вовремя, чтобы перехватить эстафетную палочку и сменить меня в роли свидетеля. Вернувшись домой, я отключила телефон и, не раздеваясь, рухнула в постель. Начиная с этого момента я почти ничего не помню. Понедельник начисто выпал из моего календаря.

К ночи я нашла в себе силы проверить сообщения в телефоне, обнаружив одно – от Мигеля: завтра состоится прощание с той, кто был «одним из грандов». Непубличное, разумеется, в траурном зале крематория Лас-Колумнас, на Северном шоссе. Мы приглашены. Я решила присутствовать – отчасти потому, что надеялась, если представится случай, поговорить с Мигелем с глазу на глаз. Но все пошло совсем не так, как я ожидала.

Во вторник, в последний день октября, когда я приехала в Лас-Колумнас, дождя не было, хотя в небе собирались серые тучи. Сказать, что это были похороны в камерной обстановке, было бы неточно. Скорее, они были тайными. Пять лет надлома и сражений и еще пять – безумия оказались сведены к двум казенным автомобилям и десятку людей: Падилья, Гонсало Сесенья, замдиректора Ольга Кампос, перфис Начо Пуэнтес и Рикардо Монтемайор, несколько бывших наживок и мы с Мигелем. И – странное дело – мать Клаудии, высокая, вся в черном, с коротко подстриженными волосами с проседью, – женщина, которой я раньше не видела. Я была поражена тем, что у Клаудии еще оставались любимые люди, а может, и не оставались, потому что выражение лица этой женщины было бесстрастным, – я видела, когда она оборачивалась со своего места в первом ряду. И мне подумалось, что она пришла только потому, что этого требовали правила приличия, так же как Падилья и Сесенья – два консула среди плебеев на похоронах солдата.

Часовня была по-идиотски артистической, а внутри звучал идиотский «Лунный свет»[60] и детский хор. Молодой священник, лысый и низенький, как ребенок, запнулся, произнося фамилию Клаудии, и вынужден был сделать паузу, чтобы заглянуть в сценарий. Гроб стоял на двух подставках, очень похожих на стулья, и до начала мессы Начо Пуэнтес шепнул мне, решив шуткой снять излишнее напряжение: «Нехватка бюджета». Но я даже не улыбнулась. Именно в тот миг я осознала всю театральность происходящего.

Или почти всю. Мигель обнял меня и пару раз с чувством шепнул: «Люблю тебя». И еще были оглушительные рыдания бедной Нели, опоздавшей к началу церемонии. С гладко причесанными волосами она казалась постаревшей лет на двадцать. «Теперь и ей нужен кто-то, кто будет за ней ухаживать», – подумалось мне. Боль Нели, которая, без сомнения, была единственной настоящей подругой в жизни Клаудии, подействовала на меня сильнее, чем я ожидала. Возможно, потому, что я ей позавидовала. Как и она, я тоже очень хотела бы иметь возможность открыто выразить свои чувства перед всеми этими политиками, наживками и профилировщиками, которые изображали подходящую к случаю скорбь. Парадоксально, но только Нели – единственный зритель среди стольких актеров – дала волю своим переживаниям.

Никто не стал произносить речи, как это принято на похоронах у американцев. В Испании нет такого обычая. Кроме того, сказать что-то о Клаудии было бы нелегко. В ее биографии не было семейных трагедий, как у большинства из нас: родители – уроженцы Валенсии, в разводе, какая-то поведенческая проблема в детстве – и это почти все. Ее выбрал Женс, чтобы учить лично, – вот что было важно.

А также, насколько я могла судить, лично ее сломал.

Но мишенью моей ярости был не только Женс или прикрывавшие его чиновники. В первую очередь она была направлена на меня саму.

Хотя было чрезвычайно тяжело это признать, но именно я воскресила кошмар Клаудии после трех лет забвения. И мысль о том, что знать правду лучше, вовсе не утешала, потому что вся эта правда уместилась в жалком гробу – скрюченные останки, которым скоро предстоит превратиться в пепел, останки девушки, преданной своими собственными наставниками. («О, дорогая, – сказал бы Начо Пуэнтес, – ты поистине сгорела на работе».) Чувство вины стало практически невыносимым.

Возможно, именно это и послужило причиной того, что произошло потом.

– Аминь.

Краткая церемония была окончена, священник удалился в боковую дверь, первый ряд начал освобождаться. Падилья, в черном пальто и свитере, с Ольгой Кампос по одну руку и еще одним тренером, имени которого я не помнила, по другую, проходя мимо, кинул на меня быстрый взгляд и вздохнул.