буквам. – Это медаль, которой награждаются Праведники народов Мира. Значит, этот Томаш Сласки пошел на большой личный риск во время войны, чтобы помочь еврейскому народу. Значит, его имя занесено в список на Стене Почета в Саду праведных в Иерусалиме. – Помолчав, она склоняет голову. – Это великий подвиг. Поистине огромная честь.

– Это просто ужасно! – говорю я, стою и морщусь. Я внезапно чувствую раздражение, как будто моя кожа стала слишком тугой, и я дрожу, потому что, несмотря на жаркий день, по моей спине пробегает холодок, когда я вижу могилу, которая, я убеждена, не принадлежит моему деду, невзирая на то, что здесь его имя. – Это так жутко, правда?

Моя рука дергается на смартфоне, и я поднимаю его, намереваясь сфотографировать камень, но тут же опускаю. Зофия встает в полный рост и бросает на меня вопросительный взгляд.

– Я не могу ей показать, – выпаливаю я. – Это… это так сильно ее расстроит!

Зофия наклоняет голову в знак согласия.

– Но это и есть настоящая загадка, не так ли?

– Это имя Па, и это год его рождения, но это точно не может быть Па.

– Нет, – тихо соглашается Зофия. – Но Эмилия Сласки этого не знает.

– Как это могло случиться? – бормочу я. – Вы думаете, Бабча послала меня сюда за этим? Рассказать сестре Па правду?

На этот вопрос невозможно ответить, и я не удивлена молчанием Зофии. Мы молча смотрим на могилу еще несколько минут, затем она спрашивает меня:

– Как ваши бабушка и дедушка попали в США?

– Я толком не знаю. Все, что мне известно, что мама родилась в январе сорок третьего, и к тому времени они уже поселились в Америке.

Зофия хмурится.

– Это не может быть правдой.

Я стою и вопросительно смотрю на нее.

– Нет, я в этом уверена.

– Должно быть, они уехали еще до войны.

– Я знаю, что они были здесь, когда началась война, и это все, что я знаю.

– Но… получается, они уехали во время оккупации?

– Получается так.

– В это… трудно поверить. – Зофия медленно качает головой и продолжает хмурить брови. – Выбраться с территории, удерживаемой нацистами, было практически невозможно.

– Единственное, что мне известно: они прибыли на корабле из Англии. А как они отсюда добрались до Англии, я понятия не имею.

Зофия выдыхает, снова смотрит на надгробие.

– Я просто пытаюсь размышлять, но… Как вы думаете, Эмилия могла предположить, что ее брат умер, а он в это время был на пути в Америку? Должно быть, она была ребенком, когда это случилось. Возможно, она или кто-то другой приняли чье-то чужое тело за Томаша? Потому что если этот парень умер в сорок втором, а Томаш в том же году бежал из Польши…

– Скорее всего, это единственно верное объяснение, – соглашаюсь я. Мое горло сжимается от слез, которые, вероятно, прольются чуть позже, потому что ситуация мне совсем непонятна, и единственное, что я знаю наверняка – для Эмилии Сласки это трагедия. – Действительно странное место для могилы, верно?

– Возможно, он как раз здесь и умер, – предполагает Зофия.

– За домом моей бабушки?!

– Во время войны множество людей прятались в лесах.

– Так кто же был героем, спасавшим евреев? Мой дедушка? Или этот другой парень?

Я оглядываюсь на надгробие в последний раз, и дрожь пробегает у меня по спине. Я так хорошо помню Па и просто не могу представить, чтобы он позволил своей сестре все эти годы думать, будто он мертв. Гораздо легче представить, как он предпринимал героические усилия, чтобы помочь своим соотечественникам, потому что он был одним из самых самоотверженных людей, которых я когда-либо встречала.

– Зофия, – тихо зову я.

– Да?

– У вас есть какие-нибудь идеи, как мы можем распутать эту загадку без участия Эмилии? И стоит ли нам вообще говорить ей, даже если мы случайно получим возможность с ней встретиться?

Зофия грустно улыбается мне.

– Мне неприятно это говорить, Элис… но я думаю, что единственный путь к разгадке – через Лию Трушен.

* * *

Я снова оставляю Зофию в машине, когда вхожу в клинику в четвертый раз. Я чувствую, что сегодня утром я добилась большего прогресса, и, возможно, было даже несколько моментов, когда мы с Лией нашли точки соприкосновения. Войдя, я обнаруживаю, что она обслуживает пациента, но ее спутник видит меня, мягко толкает ее локтем и указывает в мою сторону. Во взгляде Лии сквозит досада, но она натягивает улыбку, заканчивает обслуживать своего пациента и направляется в конференц-зал.

– Лия… – Я делаю глубокий вдох и выпаливаю: – Я видела могилу. Это определенно имя и год рождения моего дедушки, но это не может быть он, потому что он умер только в прошлом году. Мне кажется, единственный способ распутать эту загадку – кому-то из нас поговорить с Эмилией…

– Послушайте, Элис, – решительно говорит Лия. – Я сочувствую вам. Искренне. Я сделала все, что могла, чтобы помочь вам, но то, о чем вы сейчас просите, невозможно.

– Может быть, вы могли бы просто упомянуть Алину…

– Каждый месяц мы отвозим ее навестить эту могилу, – резко говорит Лия. – В последнее воскресенье каждого месяца она идет на мессу в своей самой лучшей одежде, затем останавливается у цветочного лотка на рынке, а затем мы, ее внуки, по очереди отвозим ее туда – у нас даже есть график. И вы знаете, почему существует этот график? – Когда я качаю головой, взгляд Лии становится острым. – Потому что, Элис, почти через восемьдесят лет после его смерти моя прекрасная, мужественная бабушка все еще плачет, когда видит его могилу, и это душераздирающе. Вы хоть понимаете, о чем меня просите?

– Представьте, если бы Эмилия была на смертном одре, и она отправила вас в Америку, и вы были бы на моем месте! – умоляю я ее.

– У нас сейчас есть одна расстроенная пожилая леди, верно? – говорит Лия. – Если мы сделаем так, как вы просите, у нас будут две расстроенные пожилые дамы, и чего мы добьемся? Ничего. Скорее всего, моя бабушка будет так же озадачена всем этим, как и мы с вами, и если она никогда не отвечала на письма вашей бабушки, то для этого наверняка есть причина. Пожалуйста, пожалуйста, перестаньте беспокоить меня здесь – это мое рабочее место.

Я собираюсь уходить. Я собираюсь выйти за дверь и признать свое поражение. Я прохожу весь путь до зала ожидания и направляюсь к двери, а потом думаю о том, чтобы уехать из этого места и прожить остаток своей жизни, не зная, почему Бабча послала меня сюда.

Бабче уже