Это старая дюркгеймианская идея. На место кантовских трансцендентальных категорий приходят категории культуры – формы классификации и коллективные представления, через которые мы видим этот мир и благодаря которым он обретает очертания. Форма здания, таким образом, является не просто проекцией символического универсума в мир пассивной материи. Она отражает ту сформированную социальной организацией оптику, посредством которой мы различаем и оформляем окружающие нас объекты. Умберто Эко может верить в то, что «идея пещеры» появилась у дикаря в результате внимательного осмотра нескольких пещер изнутри и снаружи, но все, читавшие Дюркгейма и Мосса, точно знают: идея пещеры – элемент племенной космогонии, которую нельзя мыслить в отрыве от социальной морфологии племени [Мосс 2014]. (В этом отношении исследование Владимира Паперного «Культура Два», кажется, недооценено антропологами [Паперный 1996].)

Диктатура культуры – двойная диктатура. Это диктатура символов, нависающих над объектами (их «вторичных функций»), и одновременно диктатура культурных кодов, которые стоят между нами и вещами.

И все же почему именно социологическая теория оказывается в авангарде «развеществления города», дематериализации его элементов?

Один из возможных ответов состоит в том, что социология изначально формируется как наука о «нематериальном». Все классические социологические проекты – те, в которых закладывалась аксиоматика дисциплины, – проводили четкие границы между областями «социального» и «несоциального». Само «социальное», как центральная объяснительная категория социологии, обязано своим рождением попыткам преодоления декартова дуализма между психическим (res cogitans) и материальным (res extensa). Очевидно, если различение, сформулированное Декартом, исчерпывающе, социологии места не остается: либо ее предмет относится к физическому миру и находится среди «протяженных вещей», либо он локализован в мире res cogitans и мало чем отличается от предмета психологии38. Право на автономию у социологии появляется лишь тогда, когда «социальное» обнаруживает свою суверенность, независимость от материального и психического. (Подтверждением этому служит замыкание каузальных рядов в дюркгеймовской формуле «объяснения социального социальным».) Суверенизация социологии идет параллельно ее размежеванию с психологией и естественными науками, а значит, неразрывно связана с депсихологизацией и дематериализацией ее предмета.

Так, в неокантианских теоретических проектах М. Вебера и Г. Зиммеля картезианскому дуализму противополагается идея мира смыслов, как пограничного царства, расположенного между миром ценностей и миром бытия (Г. Риккерт). Именно в нем локализован предмет социологии. Смысл, по выражению Г. Риккерта, есть нечто «независимо противостоящее этому миру». Вебер стоит на тех же позициях: смысл примера на вычитание не содержится в бумаге, на которой этот пример написан (равно как не содержится он и в «психике» решающего его ученика). И психическое, и материальное остаются в мире бытия, тогда как социальное принадлежит царству смыслов, которое данному миру независимо противопоставлено. Таким образом, социология отказывается от изучения «вещей per se», ограничив предмет своего исследования их социальными смыслами. Вернуть в социологическое рассуждение вещность, значит разомкнуть каузальные ряды, отказаться от признания суверенитета социального, а вместе с ним – от самостоятельности социологии.

Собственно, редукция вещи к ее социальному смыслу – это одна из первых социологических концептуализаций материального объекта. Данный тип рассуждения о материальности ярко представлен в текстах Георга Зиммеля. Зиммель единственный классик социологии, посвятивший ряд работ отдельным материальным предметам («Руина», «Мост и дверь», «Рама картины», «Ручка»). Однако предметы для него – суть смысловые, а не материальные единства.

Такая постановка вопроса позволяет Зиммелю говорить о различных в восприятии вещах, как об «экземплярах» и «видах» (Ausgestaltungen) одной и той же вещи, его занимает не онтология, а логика вещей. Именно проблематизация «социальной логики вещей» позволяет ему утверждать, что «характер вещи зависит в конечном счете от того, является она целым или частью»: например, рама картины

Иными словами, материальный предмет – рама картины – служит проекцией двойственности социального отношения – отношения индивида и общества. Пограничное положение рамы, не являющейся ни частью самой картины, ни частью ее фона, служит для Зиммеля иллюстрацией занимающей его социологической проблемы «пограничности» как таковой.

Та же логика исследования применяется им и к описанию ручки вазы. Подобно раме картины, ручка вазы занимает пограничное положение между произведением искусства и «внешним» миром. Она – точка интерференции миров, мира искусства и мира практической деятельности. Эта интерференция Зиммелем трактуется последовательно социологически:

Данная логика – «визитная карточка» формальной социологии Г. Зиммеля. По Зиммелю, формальная социология – это социальная геометрия «форм обобществления» (Formen der Vergesellschaftung). Геометрия изучает пространственные формы абстрактно, в отрыве от их манифестаций в мире. Она интересуется только одним аспектом материального объекта – его пространственностью, – оставляя другим наукам анализ прочих аспектов. Так же и Зиммеля занимают проблемы включения одного «социального круга» в другой «социальный круг», «точек интерференции», «отношений-„между“», «органической замкнутости» и «эксклавов». В сходных категориях «логического устройства» (безразличного к конкретным манифестациям в мире) могут анализироваться и события человеческой жизни, и целостность литературного произведения, и устроение публичного пространства, и порядок материальных предметов.