Иначе выйдет, как у матушки.

Да…

– Вместе поедем, – решилась Виктория.

– Куда?

– Не знаю. Для начала на курсы, а там оно видно будет…

– Глупая ты.

– Сама такая.

– И добрая… – Владимира положила голову на плечо, как делала когда-то в детстве. – Вик, а Вик…

– Чего?

– Я вот подумала… если оно так, то… найду кого при чинах, замуж выйду… на кой мне этот слесарь? Ну и сама устроюсь. Потом и тебя пристрою… только ты меня со своим мужем не знакомь, добре?

Виктория фыркнула.

Сперва мужа этого найти надобно, а там уже… но чем бы дитя не тешилась.

– Не буду, – пообещала она.

Калерия смотрела в глаза чудовища и улыбалась.

Страшный какой.

Тогда, давно уже, когда он вышел из чащи, она даже испугалась, ненадолго, конечно, как-то сразу поняла, что этот зверь не причинит вреда.

Никто не причинит.

И теперь, коснувшись теплой шкуры, прижалась к ней щекой, обвила могучую шею. Пальцы привычно скользнули по тонким иглам, которые с легкостью разрывали плоть.

– Знаешь, мама говорила, что бабушка моя особенною была, а я в нее, но как-то вот не верилось, – она слушала дыхание и учащенный стук сердца, что перекачивал кровь и силу. – Ее рано не стало, еще до войны… мама сказала, что она себя земле отдала, чтобы… у нас никогда-то не было такого, чтобы земля не родила.

Наверное, можно было бы вспомнить и другое.

Вот она, Калерия, сидит на краю поля, сплетая колосья, а бабушкины руки скользят по волосам. От них тепло, от колосьев тоже, и ее, Калерию, переполняет какое-то неизъяснимое счастье. Тянет вскочить, закружиться, засмеяться…

А она плетет колосья.

– Правильно, вот так, один к одному… слышишь, как звенят? Это золото. Люди не видят, люди слабы, но ты-то слышишь, верно?

Калерия кивает.

Слышит.

И звон металла, и песню жаворонка там, в вышине, и тяжелые переборы солнечных струн, которые отзываются где-то внутри.

Ингвар вздохнул и растянулся на мху. А Калерия присела рядом.

Берегиня?

Не удивило. Не испугало. Она будто знала… или действительно знала? Это ведь не сложно, оглянуться, заглянуть в себя и понять, кто ты есть на самом-то деле.

…лес вздыхает, тихо-тихо, он слышит Калерию, а та слышит его. И откликается на зов, встает, дергает Ингвара:

– Идем.

Идти недалеко. Хотя… она чувствует, что эта близость обманчива, что на самом деле лес вовсе не так и прост, и пожелай он, шага довольно будет, чтобы заблудиться. Но сейчас лес не играл. Он вывел к роднику, что свернулся в чаше из бугристых корней, наполнил ее до краев прозрачною студеною водой.

Зачерпнув ее, Калерия поднесла к морде мужа.

– Пей.

Она слышала и звон воды, и обещание, в которое хотелось верить и столь же страшно было поверить, ибо разочарования она не перенесет.

– Не знаю, как тебе, а мне бабушка рассказывала сказки о живой воде, о той, которая мертвого, может, и не оживит…

Вспоминать о мертвом не хотелось. Вода лежала в ладонях клубком живого серебра.

– А исцелить исцелит. Сил придаст. Дар пробудит.

Стоило коснуться этого серебра губами, и стало холодно.

А после жарко.

Снова холодно. И, кажется, Калерия засмеялась, закружилась по поляне, подняла руки, пытаясь ухватить солнечный свет, наполняясь им и миром.

Это было…

Было.

Наверное, когда-нибудь заканчивается все. Дурное ли, хорошее ли.

Боль.

И страх.

Счастье, которое будто краденое, а потому страшно даже подумать, что однажды и оно иссякнет. Когда-нибудь потом, в будущем, в том мире, который остался где-то по-за порогом Предвечного леса. И шепчут дерева, что если Святослав останется, то будет счастлив вечно.

Каждую минуту.

Каждую секунду. До самого конца времен.

Только это ложь. Люди так не умеют, а если и выйдет, то счастье тогда не настоящее. Дерева смеются, и сам этот лес, и смех его причиняет боль, но Святослав терпит.

– Он к тебе приглядывается, – его дива смотрит серьезно. А потом подносит к губам ладони, в которых серебрится вода. Она тоже неправильная, как само это место, но Святослав пьет.

От первого глотка перехватывает дыхание.

Второй останавливает сердце.

И кажется, умирать не страшно, страшно не напиться странной этой горькой воды. Будто слезы… и он глотает, глотает, а вода не заканчивается.

Долго.

Почти вечность?

– Так лучше? – дива сама убирает руки.

Астра.

Это звезда, если по-латыни. Латынь Святослав прогуливал нещадно, не понимая, кому и зачем нужен мертвый этот язык. А теперь вот понял: нужен. Хотя бы затем, чтобы знать, что Астра – это звезда.

Его звезда.

Собственная.

И лес опять смеется над ними, глупыми, которые считают себя взрослыми и серьезными, а не понимают, что на самом деле все просто. И Святослав, не желая слышать этого смеха, обнимает свою женщину.

Ее волосы пахнут этим лесом.

И еще водой.

Ее глаза зеленеют, как мох под ногами. И сама она – то чудо, которого он не заслужил. Но и пускай. Теперь не отдаст. Никому и никогда…

– Может, – чудо слегка нахмурилось. – Домой? А то ведь заморочит же…

Пускай морочит, Святослав согласен.

Но и на дом тоже.

Только вот возвращаться оказалось больно.

– Вот, стало быть, как… – Казимир Витольдович сцепил руки за спиной. В черном костюме он походил на старого взъерошенного ворона, которого по недомыслию представили человеком. И длинный нос его лишь усугублял сходство. Нос этот поблескивал и шевелился, отчего казалось, что жил он какой-то собственной жизнью, чудом удерживаясь на плоском этом лице. – Что ж…

В палате было свежо.

От окна сквозило, пусть его и старательно заклеили, для надежности запихавши меж рамами пухлую белую вату. А вату посыпали битым стеклом от новогодних игрушек. И та серебрилась, переливалась, радовала. Напоминала, что скоро Новый год.

Святослав с трудом сдержал улыбку.

– Отпускает понемногу, – признался он, и все-таки не сдержал. – Астра говорит, что это пройдет… со временем…

И его неестественное желание улыбаться всем и всему, и эта вот странная, будто хмельная радость, потому как, если разобраться, радоваться совершенно нечему.