– Ты… знал?

– Знал… скажем так, вряд ли в упырином роду есть шанс родиться кем-то еще, – в глазах его появилось то самое тоскливое выражение, что было хорошо знакомо Эвелине. Правда, видела она его лишь в зеркале, но…

– Не стоит беспокоиться, – сказал Матвей. – Я… не буду мешать тебе. Если захочешь уехать отсюда, пускай. Помогу. Есть связи. И тебе рады не будут, но примут, что в Москве, что в Ленинграде… где захочешь. А там хватит одной песни, чтобы в тебя влюбились.

Он замолчал.

Упырь.

Что Эвелина вообще знает об упырях? Кроме тех историй, которые принято рассказывать ночью и непременно шепотом, для пущего страха.

– Ты меня бросаешь?

Ну уж нет.

Может, у нее и перья на лице, и крылья есть, но это же не повод, право-слово! И вообще…

– Ты мне обещал, – сказала она, хмурясь, и перья, кажется, зашевелились. – Жениться. Или… передумал?

– Никогда, но… ты видишь, кто я?

Видит.

И это странно, потому что он, пожалуй, единственный, кто не изменился. Почти. Разве что стал еще более некрасив, чем обычно.

– Упырь? – спросила она.

– Упырь. В детстве… матушка пыталась меня прятать, но это сложно. У обычных людей мы вызываем подспудный страх. И отвращение.

– Я не человек, – Эвелина подняла руку, и длинные перья скользнули, обнажая запястье. Интересно, а летать она сможет? Или крылья ей даны так, для красоты?

– Мне было пять, когда… матушке сделали предложение, от которого она отказываться не стала. К счастью. Она была разумной женщиной. Так я оказался в специнтернате. Выяснилось, что и мою силу можно использовать.

Он замолчал.

А Эвелина просто смотрела. Разглядывала, понимая, что не позволит этому мужчине совершить глупость. Хватит уже с нее ожиданий.

И надежд.

Сцена? Какой в ней смысл, если петь не для кого? Может, поэтому бабушка и оставила ту свою? Потому что поняла, насколько она… не нужна?

– Я стал вести допросы. Я не менталист, но иногда тонкая работа и не нужна. Достаточно надавить на человека его собственным страхом. Или выпить. Или… я делал много такого, чем не горжусь.

– Не ты один.

– Когда началась война, я… мою силу использовали. Страх передо мной порой оказывался сильнее страха смерти… моя сила тоже росла. Чем больше смертей вокруг, тем…

– Ты устал?

– Устал, – сознался он, опуская голову. – Я… сильно устал. Еще тогда, но оказалось, что после войны тоже хватает работы. Что… много есть тех, кто не рассчитывал на подобный исход. И тех, кто еще тогда, во время войны… не все воевали на стороне союза.

Он сжал руками голову, будто желая раздавить его.

– Оказалось, что я, пусть и не маг разума, не способен влезть в чужую голову, но вот кровь на руках вижу хорошо. Она разная, кровь. Одно дело, когда человек убивает в бою, и совсем другое… у крови сотня тысяч оттенков, у боли не меньше. Я разбирался. Я создал отдел, который искал предателей и палачей. Но я и сам был палачом.

– Не предателем?

– Нет… и все-таки однажды я понял, что больше не могу, что… сила моя требует контроля, а меня больше не хватало. Я не хотел…

– И тебе предложили уйти?

– Отдохнуть. Заслуженный отпуск.

– И ты…

– Решил, что стоит и вправду отвлечься. Но… я действительно не собираюсь мстить. Я… упырь, но…

– Порядочный.

– Порядочный упырь, – он сумел кривовато улыбнуться. – Звучит довольно… двусмысленно.

– Зато правда.

– Когда я услышал, как ты поешь, я… я впервые смог заснуть спокойно. А когда ты спела только для меня, я подумал, что, возможно, тоже имею право на счастье. Что… дед знал что-то, о чем никому не сказал. Что… если не ты, то…

– А невеста, она вообще была?

– Была. Ее нашли. Одобрили. Пообещали… многое, как я полагаю. Но оказалось, что и обещанного недостаточно, чтобы преодолеть отвращение ко мне.

– Знаешь, – Эвелина почти решилась. Может, обнимать кого-то крыльями и не слишком удобно, кто бы знал, до чего тяжелы перья. – По-моему она просто дура. А ты… только попробуй сбежать!

А вот пух на лице целоваться не мешает.

Совершенно.

Антонина хотела бы уйти.

В этом лесу она чувствовала себя… неправильной. Бывает такое вот, просыпаешься утром, понимая, что весь-то нынешний день пойдет не так, не по плану. И чаще всего так оно и случается.

Она бы сбежала.

Но разум подсказывал, что бегать по этаким местам – не самая разумная идея.

Пахло… лесом.

Землею, листвой и чем-то еще, донельзя раздражающим. Антонина лесов не любила. Пугали они своим равнодушием, этакою отстраненностью. Да и тропы лесные – не чета городским, в них провалиться легче легкого.

Вот и…

Она тряхнула головой, пытаясь избавиться от мыслей.

– Присядешь? – Лешка глядел снисходительно, будто догадывался и о мыслях Антонины, и о страхах ее. А она вовсе даже не боялась.

Так, опасалась немного.

Опасения – это же не страх.

– Не знаешь, надолго ли мы тут? – она решила, что притворяться, будто не слышит и не видит этого… типа бессмысленно. А стало быть, глупо. Глупою же выглядеть не хотелось.

– Без понятия, но… хотя бы спокойно.

Это точно.

Лес шелестел, убаюкивая, и расползалось внутри вот такое позабытое изрядно ощущение покоя. Антонина опустилась на корень, вытянула ноги, потрогала отцовский перстень, который сидел на пальце свободно. Здесь, пожалуй, и снять получится.

Может…

– Кто ты? – спросила она человека, что устроился прямо на моховой подстилке. Сел, ноги вытянул, уставился на нее круглыми, что плошки, глазами.

– Сумеречник. Как и ты.

– Я… не совсем, чтобы… мама была, а отец – человек. Маг.

И зачем она это рассказывает? Будто оправдывается.

– Это не так и важно. Кровь ведь проснулась.

Антонина пожала плечами. Если ступила на тропу, стало быть, кровь и вправду проснулась.

– Ты просто очень молоденькая еще. И необученная, – сказал он мягко. И захотелось то ли пинка отвесить, злость вымещая, то ли расплакаться, от этой же злости. – Твоя матушка давно ушла?

– Давно.

– И ты жила одна?

– Одна.

Вот что ему, легче станет, если Антонина о своей жизни рассказывать примется? Да и нормальная у нее жизнь, не хуже, чем у прочих. Может, конечно, она и не геройствовала, и жила-то не сказать, чтобы честно, но убивать не убивала.