Эльдар был бы зол, если бы кто-то пытался подавить его волю.

И не поверит, что все делалось для ее же блага.

Определенно не поверит.

Вторая кочка оказалась глубже, ко всему под слоем мха прятались корни, меж которыми скользнула ступня. Эльдар попытался было выдернуть ногу, но корни вдруг сжались.

– Отпусти! – прошипел он дереву, хотя вряд ли то могло его слышать.

…он должен успокоиться.

Выбраться.

Найти вход или выход, или хоть кого-то из этих… нелюдей. Заговор налицо. Глобальный. Тварей против людей… новая война, в которой человечество может одержать оглушительную победу. И в очередной раз мир переменится.

И не только союз.

Он лег на живот, вывернулся, сунул руки в моховое одеяло, пытаясь нащупать те самые корни, между которыми угодила нога.

…если подумать, то, зная, в каком направлении меняется мир, можно многое сделать. Скажем, прекратить финансирование заведомо провальных проектов, перенаправив на те, что ныне признаны бесперспективными.

Эльдар тихонечко захихикал, представив, как удивятся те, кто полагают собственную власть незыблемой. Что они будут значить без силы?

Нет, конечно, остается открытым вопрос, как долго та задержится в мире, если, скажем, решить вопрос глобально? Дивов немного и одна-единственная операция по зачистке могла бы…

Пальцы нащупали корень, сбивая с мыслей.

…конечно, от многого придется отказаться. И переход будет болезненным, но кому, как не Эльдару, верить, что разум человеческий способен…

Корень вдруг дернулся и, распрямившись, обвил запястье.

Что за…

Он осторожно потянул, но…

…липкий ужас пополз по спине. Твари… они знали… они все знали… видели его… слышали… и решили избавиться… как?

Эльдар завыл.

А корень медленно потянул его вниз, заставляя растянуться на мху, войти в этот мох, который оказался вдруг мягким, как пух.

Нет!

Все не может закончиться вот так! Не имеет права… не…

Он закричал, но крик вдруг рассыпался искрами, которые закружили, заплясали под пологом кроны. Их танец завораживал. И Эльдар, завороженный, упустил момент, когда вторую руку обвил тонкий корешок… а потом стало поздно.

…мама была права, от нелюдей все беды…

Ниночка плакала. Она сидела на горбатом корне и плакала, как-то невыносимо безобразно, шмыгая носом и растирая без того растертые щеки. Слезы катились градом, будто кто-то внутри Ниночки вдруг взял и вытряхнул разом все ее беды и горести.

И не только ее.

Теперь она понимала маму, которая слишком боялась, чтобы решиться на перемены, и слишком любила, чтобы сомневаться в отце.

Ведьма…

…она так держалась его. Сколько смогла. И от силы отказалась. От себя. Ниночку родила, даже не столько родила – вымучила, ибо была совсем даже не молодой. Но понадеялась, что справится.

…отец.

Супруга.

Дети их, которые всегда-то смотрели на Ниночку, что на чужую.

…скажи спасибо, что не гонят.

– Но ведь и вправду не прогнали, – сказал ей кто-то и обнял. И с другой стороны тоже. Тонкие детские руки сомкнулись горячим кольцом.

– Не любили.

– Это бывает, – Розочка смотрела на нее взрослыми глазами. – Но это их беда, а не твоя. Ты-то будешь любить.

– Кого?

– Кого-нибудь… пока не знаю. Но кого-нибудь будешь. Правда, Машка?

Машка серьезно кивнула и нахмурилась.

– Нет, – Ниночка замотала головой. – Не надо наперед. А то вдруг… спугну.

Машка пожала плечами, а Розочка сказала:

– Тут родник есть. Пойдем, умоешься…

Родник свернулся серебряной змеею в чаше из корней. И Ниночка наклонилась, силясь разглядеть собственное в ней отражение, но не смогла. Вода была тусклою.

– Умойся, – Розочка опустилась на край родника и сунула в воду руку, а потом подняла, позволяя каплям стекать в стеклянную поверхность воды. – А то еще тетю Леру помыть надо. И дядю Ингвара.

– Большой, – вздохнула Машка.

– Так двуипостасный же… он добрый. И горячий еще, спать рядом хорошо. Безопасно, – это было сказано совершенно серьезно. И Машка, подумав, кивнула, соглашаясь, что если тепло и безопасно, тогда да, тогда можно быть большим.

И даже с клыками.

Ниночка осторожно коснулась воды. Холодная. Ледяная. До того ледяная, что даже жарко становится от этого прикосновения, но слезы убирает. А еще этот обжигающий холод заставляет кровь кипеть. И Ниночка…

…какая из нее ведьма?

Недоразумение одно. Настоящие ведьмы, они ведь другие… как тетушка?

Нет. Совсем другие.

Совсем-совсем.

Она наклонилась к серебряной воде и сделала первый глоток, понимая, что никогда-то не напьется досыта. А деревья над головой зашелестели, зашуршали, и когда Ниночка разогнулась, поднялась с колен, то увидела лист. Лист был дубовым.

И золотым.

Не по цвету, но по ощущению тяжести и металлической гладкости. Его хотелось трогать и гладить, гладить… и не отпускать. Никогда и ни за что в жизни. Ниночка и не отпустит.

Наверное.

Точно.

Она опустилась на мох, зачарованная этим листом, а потому не заметила, как переглянулись девочки.

– Ей надо, – сказала Машка, шмыгнув носом. А Розочка согласилась и ласково погладила Ниночку по руке. Но та не заметила.

Она разглядывала прожилки на листе, в которых…

…настоящие ведьмы слышат мир.

Видят мир.

И возможно, им тоже в тонких линиях на золотой поверхности листа мерещится всякое. Оно, конечно, не стоит воспринимать всерьез, но… пока здесь и сейчас, пока все равно заняться нечем, почему бы не прочесть мир.

Эвелина замолчала, совершенно обессиленная и столь же совершенно счастливая. Эвелина не знала, сорвала ли голос, пусть и так, не важно, главное, что она спела самую важную песню в своей жизни.

Правда, она так и поняла, почему эта песня была важна.

И…

Пальцы коснулись лица, полупрозрачных перьев, которые на ощупь казались мягкими, что пух. Но, наверное, пух на лице – это не совсем то, чего ждут от женщины.

– Ты прекрасна, – сказали ей.

– Сейчас?

– Всегда.

– А ты…

– Упырь?

– Да.

Матвей склонил голову, признавая за собой вину.