затаив дыхание. Тот факт, что под окнами гостиничного номера Брандта в Эрфурте собралась толпа, чтобы поддержать канцлера ФРГ, был не чем иным, как публичным унижением для правительства ГДР. И эта встреча, и последовавшая через несколько недель встреча в Касселе прошли в ледяной атмосфере и безрезультатно. Обе стороны согласились дождаться результатов московских и берлинских переговоров, прежде чем проводить дальнейшие переговоры. Однако после того как Советский Союз пошел навстречу идеям ФРГ по берлинскому вопросу и по вопросу о варианте воссоединения, у правительства ГДР в свете этих договоренностей не было возможности отыграть назад. Ему пришлось отказаться от цели переговоров – уступки ФРГ только в обмен на полное признание, то есть признание по международному праву. Вместо этого формула признания, согласованная после долгих переговоров в «Договоре об основах отношений», соответствовала компромиссному решению, ранее согласованному в Москве: ФРГ признавала существование ГДР и гарантировала целостность ее границ, но выполняла это признание не полностью в смысле международного права. Собственное гражданство ГДР до 1989 года не признавалось. Таким образом, хотя официальные представители соответствующего другого государства проживали в обеих столицах, посольства не создавались, а учреждались «постоянные представительства»[51].

Таким образом, итоги переговоров оказались неоднозначными для обоих государств. ГДР добилась признания только второго сорта по отношению к ФРГ, но в международном контексте новый статус ГДР как равноправного второго германского государства наряду с ФРГ был неоспорим и подтверждался тем, что и ГДР, и ФРГ стали членами Организации Объединенных Наций. Федеральное правительство отказалось от претензий на единоличное представительство и де-факто признало ГДР, но заявило о своем варианте воссоединения, а также об оговорке, что отношения между двумя германскими государствами носят «особый характер».

Теперь федеральное правительство ожидало от стороны ГДР ответных действий, а именно «нормализации» отношений и, в частности, послаблений для населения ГДР. Разумеется, еще до подписания «Договора об основах отношений» были заключены различные соглашения о почтовом сообщении, улучшенных правилах посещения для западных берлинцев и транзитных перевозках. И еще до заключения «Договора об основах отношений» правительство ГДР объявило амнистию для многочисленных заключенных, которые были отпущены в ФРГ. Но правительство Восточного Берлина не пошло на уступки ни в вопросе воссоединения семей, ни в вопросе частного перемещения товаров или разрешений на поездки для граждан ГДР. Более того, после подписания договора оно ужесточило свой тон и отношение к федеральному правительству – хотя бы для того, чтобы развеять советские опасения относительно слишком далеко идущего сближения между двумя германскими государствами, но еще больше для того, чтобы противостоять возникшим в собственной стране ожиданиям, что договор с ФРГ теперь быстро улучшит условия жизни граждан ГДР. Эта «эскалация разграничения» разрушила все надежды на длительное ослабление напряженности в отношениях между двумя германскими государствами[52].

Однако внутриполитическая сторона социал-либеральной Восточной политики была не менее впечатляющей, чем сами переговоры по договору. Критика договоров с Восточной Европой со стороны союза ХДС/ХСС была чрезвычайно жесткой, и в период с 1969 по 1973 год правительство неоднократно сталкивалось с массовыми обвинениями в том, что оно безрассудно сдает германские правовые позиции или даже участвует в «национальной распродаже». Не помогло и то, что Брандт неоднократно и справедливо подчеркивал, что договоры не отдают ничего, что не было бы давно потеряно. Однако позиция союза ХДС/ХСС по этому вопросу не была единодушной. Либеральное крыло одобряло основную направленность социал-либеральной Восточной политики, но критиковало отдельные упущения или формулировки. Национально-консервативная группа, особенно ХСС вокруг Франца Йозефа Штрауса, полностью отвергла договоры. Большинство колебалось. С одной стороны, они не видели альтернативы урегулированию с Востоком, с другой стороны, цена, которую пришлось бы за это заплатить, – признание ГДР и границы по Одеру и Нейсе – была для них слишком высока.

Противостояние между правительством и оппозицией усилилось, когда канцлеру Германии в 1971 году была присуждена Нобелевская премия мира за его политику примирения с Востоком, тем самым продемонстрировав международную изоляцию германских противников Восточной политики. Когда германское националистическое крыло СвДП откололось от коалиции после того, как стало известно о Московских соглашениях, и было потеряно незначительное правительственное большинство, ХДС/ХСС попытались свергнуть канцлера с помощью конструктивного вотума недоверия 27 апреля 1972 года. Это не удалось, хотя и несколько непрозрачным образом. По всей видимости, с обеих сторон были значительные суммы денег, чтобы убедить сомневающихся рядовых членов остаться или перейти на другую сторону. Правительство, со своей стороны, назначило досрочные выборы на ноябрь 1972 года после неудачной попытки свержения канцлера.

Помимо партийных разногласий, споры по поводу Восточной политики также привели к поляризации и политизации в общественной сфере, чего раньше не наблюдалось в ФРГ. Тенденция к общественной и даже партийно-политической активности проявилась уже в 1960‑х годах, например в инициативах социал-демократических избирателей, приобрела еще большее значение в ходе студенческих волнений и теперь достигла кульминации. То, что споры вокруг Восточной политики достигли такой кульминации, неудивительно, поскольку речь шла не о коррекции внешнеполитического курса, а об одном из основных вопросов германской политики и идентичности в XX веке, а именно об отношении немцев к нации[53].

Радикальный национализм, возникший в конце XIX века, был охарактеризован в первую очередь как компенсация недостатка традиции национального единства в Германии, принявшая преувеличенные и навязчивые формы после Первой мировой войны как реакция на слабость, а не силу германского национального государства – вплоть до нацистского, которое в конечном итоге даже разрушило само германское национальное государство. Тем не менее приверженность германской нации как несомненному, непререкаемому образованию после Второй мировой войны прочно вошла в сознание значительной части населения, причем далеко не только сторонников нацистского режима. Это проявилось не в последнюю очередь в строгой ориентации СДПГ после 1945 года на национальное единство и воссоединение – и в еще большей степени это было заметно среди националистической консервативной буржуазии. Однако своей политикой интеграции в Западный мир Аденауэр изменил иерархию ценностей – его кредо было теперь не «национальное единство превыше всего», а «сначала свобода, потом единство». А поскольку речь шла о свободе западных немцев от коммунизма, то за Аденауэром пошла и национально-консервативная часть западных немцев, за исключением небольших групп.

Этот отказ от национального единства как непосредственной практической политической цели компенсировался все более громким требованием воссоединения, и, вероятно, это единство никогда не ощущалось так сильно, как в момент его насильственного разрушения в результате строительства стены летом 1961 года. Даже в конце 1960‑х годов личные и не в последнюю очередь родственные связи с бывшей «Восточной зоной» все еще сохранялись, и единство германской нации имело большое значение