Алексей сказал, что пора кончать, «а то загремим», что дом его обещали отремонтировать. Кеха презрительно сплюнул, он уже отсидел три года и не боялся, но спорить не стал:

– Надо спрыснуть по такому случаю.

Водка была у них с собой, и Алексей выпил. Парни, вздыхая, сожалели, что не будет больше с ними «такой хорошей кувалды». Алексей упорно молчал, когда выпивка и разговоры кончились, они разошлись.

Всё же, подогретый похвалами и спиртным, Алексей шёл по тротуару излишне вольно – пока не зацепил плечом рослого седовласого мужчину. Тот обернулся, бросил беглый взгляд на свой костюм, на Лёхину грязную робу и сказал:

– Аккуратней надо, молодой человек!

– Чего-о? – Алексей вмиг вспомнил свою обиду, впился взглядом в лицо прохожего – пугал, но тот не испугался, – ужалил оскорблением: – Учи дома свою б…, чистюля!

– И-ди до-мой, – сдерживая ярость, сказал прохожий и шёпотом выдохнул: – Сукин сын!

Лёха сделал полшага вперёд и швырнул правый кулак в чисто выбритый подбородок. У мужчины оказалась отличная реакция, он успел отвести голову назад и избежал бы удара, будь Лёхина рука чуть короче. Но удар отчасти потерял силу, а левый кулак воткнулся в пустоту. Тотчас же рукав захватили сильные пальцы, руку дёрнули и стали заворачивать за спину сильным и уверенным приёмом. На миг Алексей поддался ему и, с поворота, ударил противника головой в живот. Освобождаясь, пнул ногой в колено, но и сам получил в солнечное сплетение не очень сильный, но точный удар. Согнуло, захватило дух, казалось, прошла вечность, прежде чем Алексей сделал следующее движение. Он едва успел приподнять плечо, защищаясь от удара ребром по шее, от которого ему бы не поздоровилось. Всё же разница в возрасте и тот неожиданный первый удар сказались. Уже чувствуя, что его вот-вот схватят сзади, Лёха изловчился и нанёс сопернику ещё один точный удар в лицо кулаком, снизу.

Падая, мужчина схватился за рукав Лёхиной робы, увлёк за собой. Рванувшись из слабеющих рук, Алексей откатился в сторону, вскочил на ноги и кинулся в ближний двор.

Проплутав до темноты по дворам и переулкам, Алексей пошёл за Варькой. Возле дома её родителей его неожиданно крепко взяли под руки с двух сторон:

– Пройдёмте.

Попытка вырваться закончилась тем, что милиционеры скрутили его, связали ремнём руки и ноги, стянули их вместе за спиной – сделали «лягушку», бросили в люльку мотоцикла. Один из милиционеров сел на него, как на подушку, и Алексей, чувствуя, что внутри него вот-вот что-нибудь лопнет, когда мотоцикл тряхнёт на ухабе, молился, чтобы скорее доехали до опорного пункта милиции.

Варьку Алексей увидел на следующий день.

– Наш дом ремонтируют, – плача, сообщила она.

В отремонтированный дом Алексей вернулся лишь через два года.

Стало горько и обидно. Его деревянная халупа, окружённая светлыми многоэтажными домами, казалась старой болячкой на здоровом теле, забытым Богом и людьми сараем, в котором по какому-то недоразумению должен жить он, Алексей Бойков, вместе с молодой женой и дочерью. А кто виноват? На месте, где раньше стоял родительский дом, шла стройка.

Старики жили в новой квартире, в другом районе города. Варькины пока оставались на месте, но ждали: вот-вот снесут.

Всё было незнакомым. И дома, и люди. И дочь, которая родилась без него, и даже Варька. Она красила губы и ногти и почти не расставалась со своим старым помятым халатом. Халат тоже изменился: выцвел, поблёк и стал узок, совсем не похож на тот халатик, в котором была Варька в их первый памятный вечер.

Крепко выпив по случаю возвращения из зоны, Алексей всё это выложил при Варьке отцу в его новой квартире, которую обмывали уже в пятый раз.

В ответ отец пожаловался сыну, что жизнь в новом доме тоже не очень хороша: сосед попался проклятый, звонок ему помешал, требовал, чтобы они сменили его – больно громкий, а потом сорвал кнопку. Видно, он, больше некому.

– Ах он, гад!

Алексей вышел на площадку и позвонил соседу. Тот, пухленький, сытый, вышел, икая и ковыряя спичкой в зубах.

– Ты что же обижаешь моих стариков?

Расправа была короткой: под дых, в морду…

А Ксюшу, дочку, один только раз и подержал на руках. Первые дни она его побаивалась и начинала хныкать, когда он обращал на неё внимание. Перед тем злополучным походом к отцу, когда Алексей, сидя на табурете, втискивал, морщась, в туфли отвыкшие от модельной обуви ступни, дочка подошла к нему, сочувственно покачала головой, а затем посмотрела ему в глаза долгим взглядом, словно пытаясь разглядеть в отце и понять нечто такое, чего он и сам в себе не понимал. Потом он нёс её на руках от своего дома до самой двери квартиры родителей, и ручонка её доверчиво лежала на его плече.

Алексей Бойков бежал от нового суда.

Но смутное подозрение о том, что его грешная жизнь как-то предопределила подступившую катастрофу, что есть некто свыше, кто вершит свой суд, наполняло его душу тихим ужасом. И только спокойное лицо Середюка оставляло крохотную надежду: ведь не все же здесь грешны настолько, что заслуживают такой жестокой кары…

Борис Мушель волновался чуть ли не больше всех. Нет, он не ёрзал на своём месте, как Локтев, не сжимал в отчаянии кулаков, как Бойков, Борис сидел спокойно, но с лица его – с тех пор как стало ясно, что бензин кончается, – почти не сходило выражение глубочайшей досады. Он временами морщился, как от зубной боли, тоскливый взгляд его тёмных глаз словно застыл, прикованный к одной далёкой, видимой только ему, точке.

И всё же в падающей машине Мушель едва ли не меньше всех беспокоился за свою жизнь. У него даже мысли такой не было, что он может разбиться. Он слышал в прошлом году, это был его первый полевой сезон, что вертолёт можно посадить и без горючки, и свято верил в возможности вертолёта: площадка ему не нужна, можно сесть, на худой конец, даже на кустарник или мелкий лес.

Правда, сейчас не было даже этого худого конца. Под ними – сплошной частокол тайги, в которой никогда ещё не гулял топор, повсюду торчат засохшие лиственницы, они по твёрдости лишь немного уступают стали. Тайга настороженно ждала свою жертву. Борис не знал, что сесть некуда, заваленный вещами, он мог видеть через круглое оконце лишь далёкий горизонт и синеющий над ним край неба.

Его тревожила новая вынужденная задержка. Борис хотел как можно скорее… вернуться домой. Все его помыслы были направлены к одной цели: быстрее, как можно быстрее.

Его звала любовь. Рая. Даже находясь дома, когда в любую минуту можно было подойти к жене и прикоснуться к её волосам, прижаться щекой к щеке или просто погладить руку – иногда он так и делал, – даже тогда, встретив её счастливый и понимающий взгляд, он… тосковал. От одной только мысли, что надо отойти и продолжать то, чем занят, что надо ходить на работу, есть, пить… Ощущение её ласк жило в нём постоянно, воспоминания о них вызывали в груди жаркие волны, невыразимо сладкое, до слёз, до боли, чувство единства, нераздельности душ, ожидание слияния дыхания и плоти, когда исчезает отдельное «я» и остаётся – «мы – одно целое»…