Клуб разместился на макушке Кузовича, скопления старых брокерских офисов. Макс избавился от стеклянных кабинок и старых цифровых экранов для отслеживания тенденций Нью‑Йоркской биржи и освободил кучу места. К сожалению, зимой от клуба было мало проку, поскольку однажды в приступе веселья мы выбили окна. Но несмотря на то, что теперь полгода здесь дули слишком сильные ветра, вид падающих стекол того стоил. Несколько лет спустя люди по‑прежнему говорили об этом, и я до сих пор помню, как медленно они вылетали из рам и кружились в воздухе. А долетев до земли, осколками расплескивались по улицам, словно огромные ведра с водой.

В любом случае летом свежий воздух шел только на пользу, со всеми этими волнами затемнения, которые вечно вырубали электричество.

Входя в клуб, я закинулся эффи, передо мной предстала зыбь первобытной плоти, клановый сход потных прыгающих мартышек в рваных деловых костюмах, и мы все предались безумию, а наши глаза стали огромными на белых одутловатых лицах, напоминая рыб, что шевелятся на дне океана.

Мэгги улыбалась мне, пока мы танцевали, и наша драка над плитой была забыта. Я не возражал, потому что после драки над вилкой в розетке она неделю вела себя так, будто я во всем виноват, даже после того как сказала, что простила меня. Но сейчас, под танцевальный пульс «Вики», я снова стал ее рыцарем на белом коне и радовался, что она рядом, хотя это и означало присутствие Норы.

Поднимаясь по лестнице, я старался не смотреть на прыщавую кожу Норы и не отпускать шуточки по поводу ее распухшего лица, но она знала, о чем я думаю, и кидала на меня злобные взгляды, когда я предупреждал ее об аварийных ступенях. Кстати о тупости. Ум Норы остер, как тупой угол. Я не пью местную воду и не купаюсь в ней. Потому что постоянно работаю с канализацией. И слишком хорошо знаю, что входит в систему, а что выходит из нее. Люди вроде Норы вешают себе на грудь символ Кали‑Марии или приклеивают на задницу смайлик «Суперчистый» – и надеются на лучшее. Я пью только бутилированную воду и принимаю душ только с фильтрующей насадкой. И тем не менее иногда у меня бывает сыпь. Но не гнойные прыщи.

Литавры пульсировали в моих глазных яблоках. На другой стороне клуба Нора танцевала с Ву, и теперь, когда эффи врубил в мозгу повышенную передачу, я видел ее положительные качества: она танцевала быстро и яростно… у нее были длинные черные волосы… и прыщи размером с сиськи.

Они выглядели зрелыми.

Я подобрался к ней и попытался извиниться за то, что раньше не ценил ее, но, боюсь, из‑за шума и соплежевания по поводу ее кожи не смог добраться до сути. Она смылась прежде, чем я успел с ней помириться, бросив меня одного в пульсирующей утробе «Вики», в то время как вокруг колыхались толпы людей, а океанические волны эффи пробегали от моих глазных яблок к промежности и обратно, подкидывая меня все выше, и выше, и выше…

Девчонка в драных гольфах с повадками монашки хныкала в туалете, когда Мэгги обнаружила нас, оттащила ее в угол и взяла меня прямо на полу, а людям, пытавшимся воспользоваться писсуарами из нержавейки, приходилось нас огибать, но потом меня схватил Макс, и я не мог понять, занимались ли мы этим на барной стойке и в этом ли заключалась проблема, или же я просто отлил в неположенном месте, а Макс непрерывно ныл по поводу пузырей в джине и бунта, бунта, БУНТА, который ему грозит, если эти уроды‑наркоманы не получат свою выпивку, и затолкнул меня под барную стойку, где выходят трубки из бочек с джином и тоником, и я словно плавал в кишках осьминога, а над головой у меня гремели литавры.

Я хотел прикорнуть прямо там, а может, поохотиться за красными трусиками «монашки», но Макс постоянно возвращался с новыми порциями эффи и говорил, что нашел причину проблемы, пузырчатой проблемы, прими немного, это очистит твою проклятую башку, нашел, откуда берутся пузыри, как они попадают в джин. Нет, нет, нет! Тоник, тоник, тоник! В тонике нет пузырей. Найди тоник. Останови БУНТ, верни все на свои места, прежде чем газовщики явятся и прикроют нас, и, черт побери, что ты там вынюхиваешь?

Плаваю под стойкой… Плаваю долго и глубоко… огромные глаза… доисторическая рыбина среди гигантских замшелых оплетенных корнями яиц, укрытых болотными туманами, вместе с барными тряпками, и потерянными ложками, и склизкими остатками барного сахара, и этими гигантскими серебристыми яйцами, лежащими под корнями, обрастающими мхом и плесенью, а больше ничем, в этих уродинах нет желткового тоника, они высосаны насухо, высосаны подчистую многочисленными динозаврами, которых томит жажда, и конечно, проблема именно в этом. Нет тоника. Совсем. Вообще.

Больше яиц! Больше яиц! Нам нужно больше яиц! Больше серебристых, сочащихся тоником яиц, которые катят на ручных тележках и тащат на спинах бармены в белых пиджаках и бабочках. Нужно больше яиц, чтобы проткнуть их длинными зелеными сосущими корнями‑трубками, и тогда мы сможем высосать тоник из желтка, а Макс сможет снова смешивать д. с т., а я буду героем, ха‑ха‑ха, героем, чертовой суперзвездой, потому что я знаю все о серебристых яйцах и о том, как ввести в них правильные трубки, и не потому ли Мэгги всегда так злится на меня, что моя трубка не готова войти в ее яйцо, а может, у нее нет яиц, чтобы в них входить, но мы точно не собираемся к врачу выяснять, что у нее нет ни яиц, ни заменителей, и никто не прикатит к ней на ручной тележке, и не потому ли она прыгает в толпе в черном корсете с парнем, который лижет ей ноги и показывает мне средний палец?

И не потому ли нас ждет БУНТ, что когда я проломлю этому трогову отродью башку куском стойки, которую собираюсь одолжить у Макса… вот только я слишком глубоко занырнул, чтобы справиться с ноголизом. А маленькие дымящиеся кучки эффи продолжают расцветать на полу, и мы все заглатываем их, потому что я чертов герой‑герой‑герой, мастер на все руки и на все времена, и каждый кланяется, и шаркает ногами, и передает мне эффи, потому что никакого БУНТА не будет, и газовщики нас не закроют, и нам не придется ползти, изрыгая блевотину, вниз по лестнице на улицу.

А потом Макс выталкивает меня обратно на танцпол с новыми порциями эффи для Мэгги, весь прощение, и прощать легко, когда ходишь по потолку величайшего старейшего небоскреба в небе.

Голубые литавры и глазастые монашки. Прыщи и романтические ужины. Вниз по лестницам и на улицу.

К тому времени как мы вывалились из «Вики», я наконец вырвался из объятий эффи, но Мэгги еще парила, гладила меня руками, трогала, рассказывала, что собирается сделать, когда мы придем домой. Норе и Ву полагалось быть при нас, но в какой‑то момент мы разделились. Мэгги не хотела их ждать, и мы двинулись к жилым кварталам, ковыляя меж башен старого города, обходя зловонные свидетельства работы дьявола и людских непотребств на тротуарах и уворачиваясь от ларьков, в которых торговали осьминогами на палочке.

Наконец воцарилась ночная прохлада, блаженное время между концом полуночного зноя и началом утренней духоты. Нас накрыло облако влажности, такое желанное после клуба. Без дождей и заморозков почти не нужно было следить за бетонными дождями.