– Что ему надо, черт побери? – недоумевает отец.

– Я видел его на прошлой неделе, – говорю я. – Я сидел на скамейке рядом со станцией Сандгейт, а он смотрел на меня из машины.

– Кто он, как ты думаешь?

– В душе не гребу.

– Постарайся, глядь, не ругаться так много, ладно?

Во второй половине дня звонит телефон. Это мама. Она звонит из телефонной будки на станции Сандгейт. Она напугана. Она плачет. Она не может пойти в дом сестры Патриции, потому что он найдет ее там. Тедди знает про дом сестры Патриции.

Я убью его нахер. Я всажу ему в почку нож.

Я кладу трубку на рычаг.

Отец в гостиной смотрит документальный фильм Малкольма Дугласа о дикой природе. Я сажусь через одну диванную подушку от него.

– Она нуждается в нас, папа, – говорю я.

– Что?

– Мы нужны ей.

Он знает, о чем я думаю.

– Ей больше некуда идти.

– Нет, Илай, – произносит отец.

По телевизору путешественник Малкольм Дуглас засовывает правую руку в грязную яму в мангровых зарослях.

– Я освобожу книжную комнату. Она сможет помогать по дому. Всего несколько месяцев.

– Нет, Илай.

– Разве я когда-нибудь просил тебя о чем-то?

– Не делай этого, Илай, – говорит он. – Я не могу.

– Могу я хоть раз попросить тебя об одной-единственной вещи?

Малкольм Дуглас где-то далеко на севере Квинсленда вытаскивает яростно сопротивляющегося краба из грязевой ямы.

Я встаю и подхожу к переднему окну. Отец знает, что я прошу его о правильном деле. Одноногий ибис подпрыгивает, подпрыгивает и наконец летит над домами по Ланселот-стрит. Ибис знает, что это правильная вещь, которую нужно сделать.

– Знаешь, папа, что мне однажды сказал один хороший человек? – спрашиваю я.

– Что?

– Весь смысл жизни в том, чтобы поступать как правильнее, а не как легче.

* * *

Ее летнее платье поношено и растянуто. Она стоит босиком у телефонной будки на вокзале. Мы с Августом ждем, что она улыбнется, потому что ее улыбка – это солнце и небо, и она согревает нас. Мы улыбаемся ей, подбегая к телефонной будке. У нее нет ничего. Ни багажа. Ни туфель. Ни сумочки. Но она все равно непременно улыбнется – это краткое небесное событие, когда она улыбается, начиная с правого уголка рта, вздергивая верхнюю губу; и она говорит нам этой улыбкой, что мы не сумасшедшие, что мы правы во всем, это просто Вселенная ошибается. И она видит нас и сияет своей улыбкой, и оказывается, что Вселенная права, а эта улыбка неправильная, потому что у мамы не хватает двух передних зубов.

По дороге домой со станции все молчат. Отец сидит за рулем, а мама рядом с ним на переднем пассажирском кресле. Я сижу за ней, и Август рядом со мной периодически тянется к маме левой рукой и успокаивающе поглаживает ее по правому плечу. Я вижу мамино лицо в зеркало заднего вида. Ее верхняя губа мешает ей улыбаться, потому что она опухшая. Вокруг левого глаза черный синяк. На белке глазного яблока кровоизлияние от лопнувших сосудов. Я выколю ему глаза. Я выколю его гребаные глаза.

И только когда отец заезжает на нашу подъездную дорожку, молчание нарушается. Это первые слова мамы, обращенные к папе, которые я когда-либо слышал.

– Спасибо, Роберт, – произносит она.

Мы с Августом разгребаем гору книг в папашиной библиотечной комнате. У нас не хватает коробок, чтобы сложить их все. Здесь, наверно, тысяч десять книг в мягких обложках и, в свою очередь, тысяч пятьдесят мокриц, снующих по их страницам.

Август пишет в воздухе. Книжная распродажа.

– Ты гений, Гус.

Мы вытаскиваем старый стол, который валяется у папаши под домом. Книжный лоток мы обустраиваем на пешеходной дорожке, прямо возле нашего почтового ящика. Мы делаем вывеску из папашиной картонной пивной коробки, намалевав на пустой коричневой внутренней стороне: «БРЕКЕНРИДЖСКАЯ КНИЖНАЯ НАХОДКА – ВСЕ КНИГИ ПО 50 ЦЕНТОВ».

Если мы продадим десять тысяч книг, то заработаем пять тысяч долларов. Этого достаточно маме на залог для аренды квартиры. Этого достаточно, чтобы она купила какие-то туфли.

Мы с Августом таскаем стопки книг в мягкой обложке из библиотечной комнаты к нашему лотку, пока мама с папой пьют черный чай и разговаривают о старых временах. У них есть словечки и выражения, понятные лишь им двоим. И я осознаю, что они когда-то были любовниками.

– Но ты даже не любишь стейк, – говорит отец.

– Я знаю, – говорит мама. – А то, что они подавали, было таким жестким, что его можно было подкладывать под ножку шаткого стола. Но пара девчонок показали мне, как вырезать кружок мяса близко к кости из любого старого кенгуру, сбитого на дороге, и делать его похожим на филе миньон.

Они заботились друг о друге еще до того, как возненавидели друг друга. В глазах отца сейчас мелькает что-то живое, то, чего я никогда не видел раньше. Он так внимателен к ней. Не в своей фальшивой манере, как он обычно делает, когда ему нужно кого-то очаровать. Отец смеется над тем, что она говорит, и то, что она говорит, – смешно. Мама с черным юмором рассказывает о тюремной еде и бурных приключениях прошлых пятнадцати или около того лет ее жизни.

Я вижу что-то. Я вижу прошлое. Я вижу будущее. Я вижу своих маму и папу за тем занятием, которое явилось причиной моего существования, и чувствую тошноту, но одновременно хочу и улыбаться, потому что приятно думать, что они начинали с больших надежд на нашу так называемую семью. До плохих времен. Прежде, чем их поглотила Вселенная.

Звонит телефон.

Я бросаюсь к трубке.

– Илай, погоди! – говорит мама. Я останавливаюсь. – Это может быть он, – продолжает она.

– Я надеюсь на это, – говорю я.

Я подношу трубку к правому уху.

– Алло!

Молчание.

– Алло!

Голос. Его голос.

– Позови свою маму к телефону.

– Ты трусливый ублюдок, – говорю я в трубку.

Папаша качает головой.

– Скажи ему, что мы вызвали копов! – шепчет он.

– Мама вызвала полицию, Тедди, – говорю я. – Парни в синем едут за тобой, Тедди.

– Она не звонила в полицию, – заявляет Тедди. – Я знаю Фрэнки. Она не вызывала полицию. Скажи своей маме, что я за ней приеду.

– Тебе лучше держаться от нее подальше, или…

– Или что, маленький Илай? – рявкает он в трубку.

– Или я выколю твои гребаные глаза, Тедди, вот что.

– О, вот как?

Я смотрю на папашу. Мне потребуется какое-то подкрепление.