– Ох блин, видишь, – говорит она. – Я и сейчас зашла слишком глубоко.

– Все в порядке, – отзываюсь я. – Как вы считаете – ради чего на самом деле вы копаете?

Кэйтлин думает об этом какое-то мгновение, играя манжетой на своем пальто.

– Это милый маленький промежуточный вопрос, Илай, – улыбается она. – Даже не знаю. Вероятно, просто спрашиваю себя – «Зачем?». Зачем я здесь, а она нет? Почему ее здесь нет, когда все эти насильники и убийцы, воры и мошенники, о которых я пишу каждый день, продолжают жить и дышать в добром здравии?

Она трясет головой, стремясь прогнать свои мысли.

– Давай, – говорит она, – придумывай три слова для истории жизни Илая Белла!

Мальчик Видит Будущее. Мальчик Видит Ее. Мальчик Копает Глубоко.

– Ничего на ум не идет, – произношу я.

Ее глаза прищуриваются, прощупывая меня.

– Почему я не верю тебе, Илай Белл? – спрашивает она. – Я бы совсем не удивилась, если на самом деле твоя самая большая проблема в том, что ты думаешь слишком много.

Поезд тормозит. Кэйтлин смотрит в окно. Там никого нет. На всей Земле ни души. Только ночь.

– Следующая остановка моя, – говорит она.

Я киваю. Она изучает мое лицо.

– Это был не твой поезд, верно? – спрашивает она.

Я качаю головой.

– Нет, не мой.

– Так почему же ты в него сел? – спрашивает она.

– Я хотел продолжать разговаривать с вами.

– Ну, надеюсь, беседа для тебя стоила предстоящей долгой поездки домой?

– Стоила, – киваю я. – Хотите знать правду?

– Всегда.

– Я бы прыгнул и на поезд в Перт[56], просто чтобы слышать, как вы говорите тридцать минут.

Кэйтлин улыбается и опускает глаза, покачивая головой.

– Ты ветчина[57], Илай Белл, – говорит она.

– А? Ветчина? Что это означает?

– Ты перешел все границы.

– А это имеет отношение к ветчине?

– Я не уверена, – отвечает она. – Не волнуйся, ты сладкая ветчина.

– Медовая ветчина?

– Да. Что-то вроде того. – Кэйтлин пристально смотрит мне в глаза. Я теряюсь в ее огне. –   Откуда ты такой взялся, Илай Белл? – произносит она загадочно, о чем-то размышляя.

– Из Брекен-Риджа.

– Ммммммм… – продолжает она размышлять.

Поезд тормозит.

– Ты хочешь спрыгнуть здесь вместе со мной?

Я качаю головой. Это место прекрасно прямо сейчас. Весь мир прекрасен прямо сейчас.

– Нет, я просто посижу здесь немного.

Кэйтлин кивает, улыбаясь.

– Слушай, я собираюсь еще раз присмотреться к Титусу Брозу.

– Спайс копает глубоко, – замечаю я.

Она поднимает брови и вздыхает.

– Да, Спайс копает глубоко.

Кэйтлин идет к дверям вагона, пока поезд подъезжает к остановке.

– И, кстати, Илай, если ты хочешь писать для газеты – просто начни писать для газеты, – говорит она. – Напиши Брайану рассказ так хорошо, чтобы он сошел с ума, если не получит его!

Я киваю.

– Спасибо.

Я буду вспоминать это посвящение через комок в своей груди. Я буду вспоминать любовь через ломтик дыни. Комок в моей груди как мотор, который заставляет меня двигаться. Кэйтлин выходит из поезда, и мое сердце стучит на первой, второй, третьей, четвертой передаче.

Вперед! Я бросаюсь к дверям вагона и окликаю ее.

– Я знаю свои три слова! – говорю я.

Она останавливается и оборачивается.

– Вот как?

Я киваю. И произношу эти три слова вслух:

– Кэйтлин и Илай.

Двери вагона закрываются, и поезд трогается со станции, но я все еще вижу лицо Кэйтлин через дверные стекла. Она покачивает головой. Она улыбается. Затем перестает улыбаться. Она просто смотрит на меня. Впивается в меня взглядом.

Спайс копает глубоко.

Ибис потерял левую ногу. Он стоит на правой, а черная левая заканчивается на том месте сустава, где когда-то была когтистая лапа, помогающая ему подпрыгивать перед взлетом. Леска отсекла ее, пройдя через ногу. Птица, должно быть, мучилась несколько месяцев, пока леска нарушала кровообращение в ноге. Но теперь она свободна. Хромает, но свободна. Ибис просто отпустил ногу. Он просто носил боль, а затем отпустил ее. Я смотрю из окна гостиной, как он скачет сейчас по переднему двору. Он подпрыгивает в воздух и хлопает своими сильными крыльями, чтобы совершить короткий полет на четыре метра к нашему почтовому ящику, куда ветром принесло пустой пакет из-под чипсов. Птица сует свой длинный черный клюв в пакет и ничего не находит, и мне жаль ее, и я бросаю ей кусок бутерброда с говядиной и маринованными огурцами.

– Не прикармливай птиц, Илай, – говорит папаша, сидя с сигаретой перед кофейным столиком, задрав на него ноги и наблюдая за относительно новой брисбенской командой регби «Брисбен Бронкос», играющей с почти непобедимыми «Канберрскими Рейдерами», которых тренирует Мэл Менинга. Отец все больше проводит времени в гостиной, смотря телевизор вместе с Августом и мной. Он пьет меньше, но я не знаю, почему. Наверно, просто устал. Наверно, надоело убирать лужи блевотины и мочи. Я думаю, наше с Августом пребывание здесь пошло ему на пользу, и иногда размышляю – продолжала ли бы его жизнь неуправляемо катиться под откос, если бы нас тут не было. Иногда он шутит, и мы все смеемся, и я чувствую в этом сердечность, которую, думал, испытывают только семьи из американских телевизионных ситкомов: мои любимые Китоны из «Семейных уз» и Косби из «Дома Косби»; и действительно несколько странные Сиверы из «Проблем роста», суетливые, как бобры. Отцы в этих шоу проводят основную часть времени, разговаривая со своими детьми в гостиных. Стивен Китон – отец моей мечты – кажется, не умеет делать больше ничего, кроме как сидеть на диване или за кухонным столом, разговаривая со своими детьми об их бесчисленных подростковых бедах. Он слушает, и слушает, и слушает своих детей, и наливает в стаканы апельсиновый сок, и вручает его своим детям, и слушает еще немного. Он говорит своим детям, что любит их, рассказывая своим детям, что любит их.

Мой папаша показывает, что любит меня, складывая из большого и указательного пальца пистолет и стреляя в меня в тот момент, когда пукает. Я чуть не расплакался в первый раз, когда он так сделал. Он показывает, что любит нас, демонстрируя нам татуировку, о которой мы никогда не знали, на внутренней стороне его нижней губы: «Пошел ты!» Иногда, когда он пьет – он плачет, и просит меня подойти поближе и обнять его; и мне кажется странным прижимать его к себе, но это тоже хорошее чувство, когда его щетина трется о мои нежные щеки, как наждачная бумага; а также возникает странное и грустное чувство печали, потому что я понимаю, что он, скорее всего, действительно не прикасался физически к другому человеку, кроме как случайно, уже долгие годы.