Капитан на всякий случай записал в блокнот имя и телефонспециалиста, хотя, на его взгляд, профессор Удальцов знал достаточно, чтобыутолить любопытство Бородина. Тем более к убийству Бутейко, которым в данныймомент они занимались, эта романтическая история с алмазом в курином лукошкеимела весьма косвенное отношение.

– Так вот, – вдохновенно продолжал Федор Антонович, –интересно, что этот кристалл был снесен не какой-нибудь курицей, а той, чтопринадлежала семье крестьян Поповых, то есть алмаз как бы появился на свет наптичьем дворе первооткрывателя российских алмазов Павлика Попова, в награду,что ли. Некоторое время Павлик носил камень в мешочке на груди, но в результатенесчастного случая попал в дом графов Порье, там ему оказали помощь и забрали унего камень.

– И что дальше? – пробормотал капитан. Вопрос этот былобращен скорее к самому себе, чем к профессору, но тот принял его на свой счети продолжил рассказывать про алмаз.

– Дальше графиня Порье назвала кристалл в честь мальчика,«Павлом», и присоединила его к своей знаменитой коллекции драгоценныхминералов. Он был лучшим, самым крупным, а главное, самым чистым, без единогоизъяна, фантастической прозрачности. Показатели очень высокие, почтиневозможные.

– А сколько он может стоить? – поинтересовался Иван.

– Цена для таких кристаллов – понятие весьма условное,приблизительное. А если учесть уникальную историю, художественную ценностьработы, имя Ле Вий – она… Невозможно определить денежный эквивалент. Думаю, намеждународном аукционе изначальная цена броши с «Павлом» была бы не менеепятисот тысяч долларов. Впрочем, если бы торг начался с миллиона, все равнонашлись бы желающие.

Капитан тихо присвистнул и внимательней разглядел картинку вэнциклопедии. Действительно, очень красиво. Такие ювелирные украшения он виделтолько в Алмазном фонде, под бронированным стеклом, на черном бархате.

– Неужели кто-нибудь когда-нибудь это носил?

– Нет. Графиня Порье заказала брошь, когда была глубокойстарухой, и завещала ее своему правнуку, графу Михаилу Ивановичу Порье. Графбыл личностью ничем не примечательной, ни в какие справочники и энциклопедии невошел. Могу вам сказать одно: вероятней всего, брошь он не продавал и никому недарил, иначе хоть что-то стало бы известно, хоть какая-то информацияпросочилась бы. Слишком заметный камень, а мир ювелиров и коллекционеровдостаточно тесен.

– Скажите, а если бы сейчас кто-то нашел брошь с «Павлом»,он мог бы продать ее?

– Смотря кто найдет и как попытается продать. Впрочем,сейчас это, наверное, возможно. А вот в советские времена было практическиисключено. Вообще, молодой человек, должен вам сказать, что с такими вещамишутки плохи. Их чаще воруют, чем покупают, ради них идут на многие подлости игадости, лгут, предают, убивают. Желание обладать такой вещью может свести сума. Так что если вы расследуете убийство, то брошь с «Павлом» могла бы статьреальным мотивом. Ищите брошь, и вы непременно наткнетесь на убийцу.

Соня Батурина вела дневник, и особенно много страницпришлось на лето 1917 года, последнее русское лето, тихое, мягкое, с шелковымбледным небом, крупной, почему-то особенно сладкой и обильной земляникой и такимигромадными яркими звездами по ночам, каких в небе над средней полосой Россииникогда не бывало.

Ирина Тихоновна еще в мае отправилась в Минеральные Воды понастоянию отца. Тихон Тихонович решил наконец серьезно заняться здоровьемединственной дочери. Он поверил профессору медицины, который сказал, что еслине сменить обстановку и не провести курс специального лечения, то дело будетсовсем худо, за последствия он не отвечает.

Она не хотела ехать, и все-таки решилась, не столько из-зауговоров, сколько из-за инстинктивного страха за свою жизнь. Ей действительностановилось все хуже.

"Мне совершенно не важно, что будет с нами дальше, –писала Соня Батурина на рассвете 3-го июня, – я так счастлива сейчас, чтоспокойно умерла бы завтра, потому что знаю, ничего лучшего у меня не будет вжизни.

Я могу прожить потом очень долго, стать старухой в пенсне, связаньем на коленях, и за многие годы многое случится со мной, хорошего иплохого. Но я знаю, что каждый миг буду вспоминать этот день, тихий, безветренный,немного зябкий, с пасмурным рассветом, ленивым дождиком к полудню и ясныминежными сумерками, эту странную ночь с ледяными ослепительными звездами,которые как будто хотят на голову свалиться и сжечь своим холодным огнем.Каждая как шаровая молния.

Папа, кажется, все понял, но пока молчит, напряженно ирастерянно. Они с Михаилом Ивановичем все также играют в шахматы, но если папапроигрывает, у него такое лицо, как будто между ними не шахматная партия, анастоящий поединок, дуэль, но не на пистолетах, конечно, а на шпагах. Я, когдапрохожу мимо них, даже слышу призрачный звон этой дуэли. Или просто воздухзвенит от первых комаров?"

Константин Иванович действительно понял, что у графа Порье сего дочерью роман. Сначала он заметил, что граф перестал пить и как-тоудивительно помолодел, подтянулся. Потом обратил внимание, какие странные уСони глаза, и даже испугался, не стала ли она, как некоторые глупые барышни,закапывать потихоньку валериановые капли для блеска?

– Ты учти, это вредно. Слизистая оболочка пересыхает ираздражается, может пострадать роговица.

– Ты о чем, папочка? – удивленно спросила Соня.

– – У тебя слишком ярко глаза блестят, а это, как известно,бывает, если закапывать валерианку. – Да Бог с тобой, папочка, – засмеяласьСоня, – какая валерианка? Просто я отлично выспалась и все время на свежемвоздухе.

– Что выспалась – не верю, – покачал головой КонстантинИванович, – по-моему, ты в последнее время вообще не спишь. Меня не обманешь.Слишком бледненькая, осунулась, похудела, и под глазами тени.

Соня и правда почти не спала ночами. Дождавшись полуночи,она тихонько вылезала в окошко, мягко прыгала в росистую траву, крадучись,почти не дыша, пробегала сад и уже на велосипеде неслась в дубовую рощу, черезкоторую проходила условная граница между Батуриным и Болякиным. На краю рощи,во флигеле, ждал ее Михаил Иванович.

Возвращалась она со вторыми петухами. Однажды бабушказастала ее в пять часов утра, одетую, в гостиной у буфета.

Соня жадно пила лимонад, оставшийся с вечера.

Подол платья был совершенно мокрым от росы, щеки пылали,волосы растрепались. Но Елена Михайловна была слишком стара и занятасобственной бессонницей, чтобы заметить это. Она легко поверила, будто внучкатак увлеклась рассказами Леонида Андреева, что заснула в кресле, а теперьпроснулась и захотела пить.