– Садись, Ваня. Чаю хочешь?

– Если с пирогами, хочу. Не завтракал.

– Ну, тогда, пожалуй, не садись, а иди мой руки, наливайводу в чайник, заваривай. Все, что нужно, найдешь в тумбочке.

Иван знал Бородина уже лет пять, им часто приходилосьработать вместе. Илья Никитич всегда в своем кабинете угощал его чаем и имелрезервный запас сигарет, хотя сам не курил. Но никогда он не доверял кому-либоготовить этот чай, доставать посуду из тумбочки, раскладывать пирожки натарелке. Для него простое чаепитие в маленьком кабинете было почти японскойцеремонией. Обычно он усаживал оперативника за стол, давал что-то читать изследственных материалов, а сам молча священнодействовал.

Чайных пакетиков он не признавал, говорил, что нельзя питьбумажный отвар. Тщательно ополаскивал кипятком фарфоровый заварной чайник,потом накрывал его льняным полотенцем, настояв минут десять, отливал немногозаварки в стакан, потом назад, в чайник, и так три раза. Это называлось«женить». Пока чай настаивался, он выкладывал пирожки на тарелку, каждый наотдельную салфеточку.

Многие смеялись над ним, но от чай и от пирожков неотказывался никто.

– Чем же вы так увлеклись, Илья Никитич, что решилисьдоверить мне святое дело? – спросил Иван, вернувшись в кабинет с чистыми рукамии полным электрическим чайником.

– Георг Смит, «Исторические камни», –

Не поднимая головы, пробормотал Илья Никитич, – здесь, какмне объяснили, наиболее подробно прослеживается история исчезнувших алмазов исудьбы их владельцев. Действительно, очень подробно. Ты смотри, заварку«поженить» не забудь.

– И что, там есть про этого «Павла», снесенного курицей?

– А как же! – Илья Никитич закрыл книгу. – И про «Павла», ипро графа Михаила Ивановича Порье, последнего его владельца. Ну ладно, Ваня,рассказывай, какие у нас новости?

Капитан подробно изложил свои телефонные разговоры с четойБутейко и с врачом Перемышлевым.

– Очень интересно, – хмыкнул Илья Никитич, – похоже, правбыл профессор-минералог, когда сказал тебе на прощанье: ищите брошь, и вынайдете убийцу. Возможно, убийцу журналиста мы пока не найдем, но какого-нибудьдругого непременно, что тоже неплохо. Надо ехать к Бутейко, причем нам обоим.Ты отправляешься прямо сейчас, а я чуть позже. Постоишь в подъезде и подождешь,когда Вячеслав Иванович выйдет погулять. Вы найдете сухую лавочку во дворе, нотакую, чтобы не была видна из окон их квартиры. Давай, ешь пирожок, вот этот,длинненький, с капустой.

– А вы уверены, что он выйдет погулять?

– Не уверен. Но попробовать стоит.

Он снял телефонную трубку и набрал номер.

– Елена Петровна, здравствуйте. Следователь Бородин васбеспокоит. Как вы себя чувствуете? Нет, я правда волнуюсь за вас, вы ведьсовершенно одна дома, и в таком состоянии… А как здоровье Вячеслава Ивановича?Я собираюсь подъехать , к нему в больницу на днях. Да, конечно… Не возражаете,если зайду к вам, буквально на десять минут, возьму кассеты, как мыдоговаривались, просто сейчас у меня как раз есть время, потом будет сложнее…Нет, вы смотрите, если вам сейчас неудобно, я вечером пришлю за кассетамисвоего оперативника капитана Косицкого… Да? Ну, спасибо большое… что вы,никаких вопросов… Только кассеты. Сейчас половина третьего, ровно в четыре ябуду у вас. Отниму не больше десяти минут. Спасибо. До встречи.

Положив трубку, он отхлебнул чаю, откинулся на спинку стулаи задумчиво взглянул на Ивана.

– Одного не могу понять. Как получилось, что такую бесценнуювещь ребенок притащил в школу?

– Вы о чем, Илья Никитич?

– О броши в форме орхидеи, с «Павлом» в серединке. Знаешь,от кого я впер – вые услышал историю про уральскую алмазоносную курочку? ОтАнисимова А. Я. Если ты помнишь, они с Бутейко одноклассники. А Елена Петровнаженщина хитрая, но нервная… В общем, так, господин капитан. Без пятнадцатичетыре, не позже, Вячеслав Иванович выйдет подышать воздухом. Может, в булочнуюотправится или в угловой гастроном. Елена Петровна придумает что-нибудь,выставит его из квартиры на время моего посещения, благо, я обещал, что пробудуне больше десяти минут. Ты должен перехватить его в подъезде.

– Неужели она поверила, что вы пока не знаете ничего? –удивился Иван.

– Поверила, – улыбнулся Илья Никитич, – как миленькаяповерила.

– Но она должна понимать, что вы все равно очень скороузнаете.

– Конечно. Но чем позже я встречусь с ее мужем, тем лучшедля нее. Ты думаешь, зачем она так поспешно забрала его из больницы?

– Чтобы впредь его допрашивали только в ее присутствии.

– Не только. Она сейчас начнет на него активно влиять,вправлять ему мозги, и одновременно попытается очень быстро оформить заключениепсихиатров о его невменяемости.

– Как она не понимает, что все эти действия только обострятнаш интерес?

– Видимо, не понимает, я же не сказал «умная», я сказал:«хитрая».

– Почему она так боится? В любом случае, срок давностиистек. Четырнадцать лет прошло.

– Ну, она же не рецидивист, не бандит, которому все равно.Она обыкновенная, добропорядочная женщина. Кроме уголовного кодекса есть ещетакие простые вещи, как стыд, муки совести. Вот ты думаешь, Вячеслав Ивановичсумасшедший?

– Не знаю, – пожал плечами капитан, – не то чтобы совсемпсих, но нормальным его тоже назвать нельзя. Вот у Елены Петровны с головой всев полном порядке. Я хоть и не видел ее ни разу, но не сомневаюсь, уж она-тонормальная.

– Эх ты, господин капитан, – вздохнул Бородин, – это онасумасшедшая, а он как раз нормальный. Его совесть мучает, раскаяние. А ее –только страх разоблачения.

– Как вы думаете, – тихо спросил капитан, – кто из нихубивал этого алкаша Кузю?

– Ты погоди выводы делать, от того, что срок давности истек,преступление все-таки остается преступлением, тем паче – убийство. Не забудь,пожалуйста, записать на диктофон разговор с Бутейко, если, конечно, нам повезети разговор состоится.

Граф Михаил Иванович Порье не мог читать газеты. У негодрожали руки. Бунт в Киеве, бунт в Нижнем Новгороде, бунт в Ельце. В Петрограденастоящее восстание, с кровью, с паникой и мародерством. В Ельце старогоцарского генерала раздели донага и бросили в кучу битого стекла.

«Новая жизнь» печатала письмо-воззвание сумасшедшегоТроцкого. Каждая строчка дышала ненавистью и хаосом. «Русский голос»преподносил как откровение истерику Керенского: «Всем! Всем! Всем!».