не задержишься на минутку? На пару слов наедине.

Сосиска взглянул на сестру Бибб, уже стоявшую одной ногой за порогом.

– Обязательно сейчас? – спросил он.

– На минутку. Это недолго.

Сестра Бибб, встав в дверях, дважды быстро подняла и опустила брови, отчего сердце Сосиски екнуло, а затем он наблюдал, как она ускользает. Он понуро опустился на складной стул.

Сестра Го встала перед ним, уперев руки в бока. Сосиска посмотрел на нее с видом виноватого щенка.

– Ну все. Выкладывай, – сказала она.

– Что выкладывать?

Сестра Го подтянула еще один складной стул и села на него задом наперед, сложив руки на спинке и опустив платье, чтобы прикрыть бедра. Длинное коричневое лицо уставилось на Сосиску, нижняя губа прижалась к нижним зубам. Она недолго поразмышляла, медленно кивнула и стала спокойно покачиваться взад-вперед.

– Человек – любопытное создание, согласен? – сказала она небрежно.

Сосиска взглянул на нее с подозрением.

– Есть такое дело.

Она перестала раскачиваться, улыбнулась. Ее улыбка обезоруживала, и Сосиска занервничал.

– Сама не знаю, откуда во мне желание лезть в чужие дела, – сказала она. – Наверное, это ребенок во мне. Но, с другой стороны, когда покидаешь мать, за тебя уже берется жизнь. Не знаю, в чем дело. Но чем я старше, тем больше становлюсь самой собой. Ты не замечал это на себе, Сосиска? – спросила она.

Сосиска нахмурился.

– Сестра Го, я уже весь умотался. Если ты в настроении потрепаться про грязь, пути человеческие и про то, что ты прочитала в книжке про жизнь в Чаттануге в двадцать девятом году, давай отложим на завтра.

– Назавтра правда останется той же, – сказала она. – И рассказать ее – дело недолгое.

Сосиска развел руками.

– Что тут знать? Помер человек. Спился.

– Значит, до него добралась выпивка? Это правда? – спросила она.

– Да.

На нее словно рухнула наковальня. Она уронила плечи, и Сосиска впервые за день – после многих часов, пока она организовывала похоронную церемонию, кукловодила своим беспомощным мужем, расставляла цветы, примиряла Кузин, утешала скорбящих, раздавала программки, следила за ходом службы, приветствовала гостей, говорила с копами, пожарными, водителями на парковке и вообще занималась работой своего мужа в умирающей церкви, которая, как и многие церкви вокруг, все больше и больше держалась на женщинах вроде нее, – увидел ее глубокую проникновенную печаль. Она склонила голову и закрыла лицо ладонями, и тогда ее боль распечатала и его боль, и он сглотнул, прочистил горло.

Долгое время они сидели молча, пока она прятала лицо в руках. Когда отняла их, он увидел, как слезы размазали ее макияж.

– Я думала, он завязал, – сказала она.

Сосиска придавил собственную тоску и оценил ситуацию. Быстро все обмозговал. Шанс на ночные утехи с сестрой Бибб, понял он, упущен. Да и все равно он слишком устал для развлечений. Сестра Бибб его укатает. С тем же успехом можно и рассказать все, что он знает. В конце концов, никакого вреда он в том не видел. Сестра Го многое для него сделала. И для церкви. Для всех них. Она заслуживала лучшего. Сосиска заговорил.

– Ну, это и правда, – сказал он, – и нет.

Сестра Го удивилась.

– Что именно?

– Все. И ничего.

– О чем ты? Спился он или нет?

Сосиска медленно поскреб в затылке.

– Нет. Не спился.

– Как он угодил в гавань? Кое-кто говорит, там его и нашли. Он спрыгнул?

– Нет, не прыгал! Я не видел, чтобы он прыгал в гавань!

– Тогда какого черта произошло? – потребовала ответа сестра Го.

Сосиска нахмурился и сказал:

– Я могу рассказать только то, что случилось, когда я вышел из больницы, потому что тогда я и видел его в здравом уме.

– Ну?

Сосиска продолжал:

– Когда меня выписали, я нашел Пиджака. Он был у себя. Его не арестовали. Не посадили в тюрьму. Копы к нему не приходили, даже твой приятель сержант, который был сегодня на службе. Пиджачок разгуливал на свободе. Первым делом, как меня увидел, он сказал: «Сосиска, я бросил пить». Ну, я не поверил. Потом не виделся с ним несколько дней. Тут и появился Слон. Дальше, сестра Го, ты знаешь поболе моего. Ведь это с тобой говорил Слон. С тобой и с Пиджачком. Не знаю, что вы там втроем обсуждали, ведь церковь Пяти Концов возвели еще до меня. Но Пиджачок под конец городил какую-то чушь. Я думал, это из-за того, что он бросил пить.

– Не в том дело, – сказала сестра Го. – Он хотел восстановить сад за церковью, насадить луноцветов. Вот откуда взялась мысль разбить сад у церкви. Это не моя мысль и не мистера Элефанти. А Пиджака.

– С чего это вдруг?

Сестра Го кивнула на заднюю стену церкви, отремонтированную и выкрашенную.

– У мистера Элефанти в этой стене было что-то, что принадлежало его отцу. Старая картинка, которую вы вместе замалевали, когда красили Иисуса, – это не просто старая картинка. А копия чего-то знаменитого. Мистер Элефанти записал название. Показывал мне. Называется «Страшный Суд». От итальянца по имени Джотто.

– Джотто? Почти как «Джелл-О».

– Я серьезно, Сосиска. Это знаменитый художник, и картина знаменитая, и у нас на церкви была ее копия. Все двадцать два года.

– Ну, если мистер Джелато благодаря ей стал знаменитый и давно скончался, то и я должен быть знаменитый. Это же мы с Пиджачком так хорошо покрасили картину для твоего супруга, когда он захотел сделать Иисуса цветным.

– Помню я ваше надругательство, – сказала сестра Го. – Так вот, внутри картины было то, что искал мистер Элефанти. Спрятано в шлакоблоке прямо под ладонью Иисуса.

– И что же это?

– Я не видела. Со слов сестры Пол, это красивая шкатулка с куском мыла.

– Не золото, не деньги и не камешки? – уточнил Сосиска.

– Камешки?

– Драгоценности.

– Нет. Ну, в коробочке лежала куколка. Статуэтка. В виде толстой женщины. Цвета коричневого мыла, как говорила сестра Пол. Ее называют какой-то там Венерой.

– Хм-м. Вроде ничего такого, чего не увидит черная уборщица на своей работе.

– Очень смешно.

Он ненадолго задумался.

– Чудно-то как, – сказал он. – Что еще говорила сестра Пол?

– Она говорила, что видела, как старый Гвидо Элефанти спрятал Венеру в стену, и радовалась, что дожила до того, как его сын ее заполучил. Сыну я вопросов не задавала. Ты же видел, что мистер Элефанти сделал для церкви? Он меня спросил, сколько лежало в пропавшей рождественской кассе Хетти. Я ответила, сколько мне представлялось, – четыре тысячи долларов. Предупредила, что считаю тех, кто привирает и только говорит, что клал деньги, а сам не клал. Он ответил, что это неважно, и все равно отдал всю сумму. Плюс отремонтировал кафедру. Перестроил всю заднюю стену после того, как ее проломил. Разбил