новый сад. Нашел человека, чтобы исправить вашу дурацкую мазню и нарисовать приличного черного Иисуса. И заново написать девиз про ладонь Господа. Я так и не узнала, откуда этот девиз взялся. Но он хороший – и мы его оставим.

– А что с сыром? – спросил Сосиска.

– Его присылал папа Слона.

– Его папа покойник уже дольше Моисея. Самое меньшее двадцать лет.

– Богом клянусь, Сосиска, я не знаю, откуда он брался, – сказала сестра Го. – Пиджак знал. Когда я его спросила, откуда сыр, он ответил только: «Иисус шлет», – и ни слова больше.

Сосиска задумчиво кивнул, и сестра Го продолжала:

– Единственный случай, когда он еще упоминал о сыре, – это когда Слон свозил нас с Пиджаком в гости к сестре Пол в доме для стариков в Бенсонхерсте. Оказывается, насколько я поняла, сестра Пол и папа Слона были закадычными друзьями. Как так вышло – не знаю. О чем говорили Слон и сестра Пол – ну, это тоже личное. Меня в комнату и не приглашали. Я только расслышала, как сестра Пол сказала Слону что-то насчет сотни долларов и грузовика. Расслышала, как они смеются. Но не видела, чтобы кто-то кому-то передавал деньги. Зато видела, как они пожали друг другу руки. Пиджак и Слон.

– Чтоб меня! Слон и Пиджак пожали руки? – спросил Сосиска.

– Говорю как перед Богом, – сказала сестра Го. – Пожали руки. И когда Слон бурил стену церкви посреди ночи без нашего разрешения – хотя мы с тобой знаем, что разрешений у него достаточно, сколько захочет, – Пиджак был единственный из нашей общины, кого он взял себе в помощь. Я, конечно, все видела. Меня не приглашали. Но дьякон предупредил, что они приедут, вот я и спряталась за скамьей хора и подсмотрела. Они были вместе, эти двое. Но, после того как они достали из стены куколку, вместе я их больше не видела.

– И что потом?

– Потом Пиджак пропал из виду. Ни слуху ни духу. До самого конца. Теперь ты дорасскажи остальное, Сосиска, потому что я все, что знала, рассказала.

Сосиска кивнула.

– Лады.

И рассказал. Рассказал, что знал и что видел. И когда договорил, сестра Го уставилась на него в благоговении, а потом обняла прямо через спинку стула.

– Сосиска, – сказала она тихо. – Ты не человек, а человечище.

* * *

Паром Стейтен-Айленда лениво причалил к терминалу Уайтхолл на Саут-Ферри, и на борт взошли пассажиры. Среди них была темнокожая красавица в клоше с бантом, надетом на аккуратно уложенную прическу, – она стояла у релинга, прикрыв лицо ладонью. Не то чтобы сестра Го боялась, что ее узнают. Кто из Коз-Хаусес хоть раз бывал на пароме Стейтен-Айленда? Она таких не знала. Но мало ли. Половина жителей Коза, помнила она, работает на транспорте. Если ее кто-то увидит, трудно будет объяснить, зачем она попала на борт. Лучше подстраховаться.

Она была одета для летнего отдыха – в голубое платье с нашитыми на боку и бедрах азалиями, фасон открывал спину и красивые коричневые руки. Вчера ей исполнилось пятьдесят. Из них в Нью-Йорке она прожила тридцать три года, но еще ни разу не ездила на пароме Стейтен-Айленда.

Когда паром отчалил и пошел по дуге на юго-запад в гавань Нью-Йорка, по одну сторону открылся вид на краснокирпичный жилпроект Коза, а по другую – на статую Свободы и Стейтен-Айленд. Одна сторона символизировала определенность прошлого. Другая – неопределенность будущего. Она вдруг занервничала. У нее был лишь адрес. И письмо. И обещание. От разведенного шестидесятиоднолетнего белого пенсионера, который, как и она, большую часть жизни прибирал чужой бардак и жил ради других, а не ради себя. «У меня даже нет его телефонного номера», – волновалась она. Может, и к лучшему, решила она наконец. Тем проще, если захочется пойти на попятный.

Пока обшарпанный паром скользил по гавани, она глядела с палубы, как исчезают вдали Коз-Хаусес и проплывает справа статуя Свободы, потом задумалась, пока рядом на ветру покачивалась чайка – без труда скользила над водой на уровне глаз, наравне с палубой, а потом оторвалась и улетела. Сестра Го наблюдала, как чайка работает крыльями и забирается выше, потом поворачивает обратно к Коз-Хаусес. Только тогда ее разум перескочил через прошлую неделю к Пиджаку и к разговору, который она вела с Сосиской. Пока той ночью в подвале Сосиска говорил, перед ней словно раскрывалось ее собственное будущее, ткалось, точно ковер, где узор и плетение меняются вместе с новым полотном. Каждое слово отчетливо запечатлелось в памяти:

Когда позади церкви разбивали сад, Пиджачок пришел ко мне. Сказал:

– Сосиска, ты должен кое-что знать об той картине Иисуса на стене церкви. Мне надо рассказать хоть кому-то.

– И что такое? – спросил я. Пиджачок ответил:

– Я не знаю, как назвать эту штуковину. Да и знать не желаю. Но как бы то ни было, принадлежит эта штуковина Слону. Он нашел ее в стене и взамен отгрузил церкви целый вагон денег – больше, чем влезет в любую рождественскую кассу. Словом, не переживай за Димса. Или за его друзей. Или за рождественские деньги. Слон обо всем позаботился.

– А как насчет полицейского? – спросил я.

– А что там у Слона с полицией? Это его дела.

Я ему:

– Пиджачок, мне Слон без надобности. Я говорю о тебе. Тебя все еще разыскивает полиция.

– Пусть себе ищут. Я тут разговаривал с Хетти, – сказал он. Я спросил:

– Ты опять пил? – потому что он всегда был пьян, когда говорил с Хетти. Он ответил:

– Нет. Мне, Сосиска, чтобы с ней свидеться, пить не нужно. Теперь я ее вижу ясно как день. Мы ладим, как ладили в молодости. Тогда я был не то что сейчас. Я скучаю по выпивке. Но мне нравится быть с женой. Мы больше не ссоримся. Беседуем, как в старые деньки.

– И о чем беседуете?

– Большей частью о Пяти Концах. Хетти любит эту старую церковь, Сосиска. Хочет, чтобы она прирастала. Сыздавна хотела, чтобы я прополол сад за церковью и растил там луноцвет. Я женился на хорошей женщине, Сосиска. Но оступился в жизни.

– Что ж, это уже позади, – сказал я. – Ты уже очистился.

– Не, – ответил он. – Я не очистился. Господь может и не даровать мне искупление, Сосиска. Я не в силах бросить пить. Я еще не взял в рот ни капли, но пить хочу. И буду.

И тут он достал из кармана бутылку «Кинг-Конга». Хорошего. Производства Руфуса.

Я ему:

– Ты же сам этого не хочешь, Пиджачок.

– Хочу. И буду. Но я скажу тебе так, Сосиска. Хетти была очень рада, когда я занялся садом за церковью. Она всегда об этом мечтала. Не для себя. Она мечтала о луноцвете