Всю ночь он просидел за столом. Он много думал, так много, что устал, и первый раз в жизни понял, что думать бывает тяжело. Зато к утру он чувствовал себя помолодевшим, бодрым и крепким как сталь того крейсера, который так больно бороздил вчера его отравленный мозг. Еще вечером, заранее зная, что никакого другого решения не будет и время ему нужно только для того, чтобы собраться с духом, он позвонил в посольство и потребовал, чтобы Стефанович забрал его с дачи в шесть утра. Ко времени его приезда подполковник был уже полностью готов и не стал брать шинель, справедливо рассудив, что там, куда он собирался отправиться, она ему не понадобится.

Теперь он сидел за своим столом в посольском кабинете, полный решимости и одновременно все еще не готовый сделать последний шаг. Накаяма протянул руку за чистым листом бумаги, достал любимое перо и, на мгновенье задумавшись, что-то быстро написал. Положил лист в центр стола, тщательно выровняв его. Посмотрел на пачку бумаги, которой только что воспользовался, одобрительно кивнул. После этого движения его стали быстрыми и четкими. Он встал и решительно снял с себя китель и вытащил заправленную в галифе белую нательную рубаху. Взял из пачки десятка полтора листов и, поклонившись, вытащил из стойки меч. Выйдя на середину комнаты, снова остановился в задумчивости, посмотрел на окно. Развернулся лицом к востоку и, снова глубоко поклонившись, опустился на пятки. Взял меч, держа его горизонтально перед собой, и, открыв стопор, резко вытащил клинок из ножен – сначала сантиметров на тридцать, и полюбовался отблеском электрического света, прихотливо отражающегося в узоре японской стали. Затем обнажил клинок полностью. Отложил в сторону ножны. Аккуратно придерживая меч за рукоять, правой рукой подполковник наложил на лезвие листы бумаги – так чтобы свободным оставался самый кончик, сантиметров семь, не больше. Накаяма глубоко вздохнул и поудобнее ухватился за бумагу обеими руками…

Умирать больно. А выпускать хару на свободу почетно. А почет, уважение, признание статуса мужчины, воина – что может быть важнее для настоящего самурая? Неужели какая-то боль? Она конечна. Уважение к мужеству – остается навсегда. Пришло время освободить свою душу и стать настоящим воином. Первый этап пройден. Жизнь – этот этап. Жизнь – только подготовка к смерти, а раз так, то смерть – это бессмертие. Пора.

Глава 17. Побег

Москва, Лубянка, тот же вечер

– Что в итоге?! – взбешенный начальник Особого отдела резко вскочил с кресла. Сидевшие напротив Заманилов и Марейкис тоже было поднялись, но он махнул им рукой – как вбил их на место одним движением. – Что в итоге? Кто-то мне может объяснить?

Пока Марейкис удрученно смотрел на носки своих ботинок, багровый лицом и шеей, Заманилов поерзал задом на стуле и попытался ответить:

– Товарищ комиссар, ситуация видится следующим образом… Была совершена попытка вербовки подполковника Накаямы.

– Идиотская попытка! – не выдержал и снова взорвался комиссар. – Идиотская! Такое впечатление, что не он, а вы там были пьяны! Это надо до такого додуматься!

– Так точно, идиотская, – подтвердил еще больше побагровевший Заманилов, и Чен с опаской посмотрел на него: как бы не хватил удар капитана госбезопасности. Комиссар тоже сбавил тон и продолжил без особого нажима. – Надеюсь, всем понятно, что ЧП, равных которому в истории советского государства не было, произошло по вашей вине, Заманилов? Это не надо объяснять?!

Капитан виновато повесил голову и запыхтел.

Комиссар прошелся по кабинету. От волнения и возмущения ему сегодня не хотелось даже курить.

– Факт самоубийства зафиксирован прибывшими нашими сотрудниками и сотрудниками милиции. Все оформили официально. Военный атташе вскрыл себе живот фамильным мечом прямо в своем кабинете в посольстве. Говорят, картина была еще та… – начальник отвернулся к окну, – все в крови, кишки из брюха вывалились, вонища, – открыл форточку, впустив в кабинет свежий морозный воздух с улицы Дзержинского.

– У него не было ассистента? – вдруг мрачно спросил Чен.

– Какого еще ассистента? – повернулся к нему комиссар. – Вы там сдурели все с вашими японцами, Чен? Он, по-вашему, вдвоем с кем-то должен был кишки выпускать?!

– Никак нет, – понурил голову Марейкис, – виноват, глупость сказал.

– Да вы умные вещи что-то неохотно излагаете! – опять распалился комиссар. – Самоубийство военного атташе по неизвестной причине – само по себе международный дипломатический скандал! А если эта причина еще и перестанет быть «неизвестной»? Что тогда? Что вы оба молчите? Я жду от вас ответов и предложений!

Чен откашлялся и встал. Заманилов и комиссар выжидательно повернулись к нему и притихли.

– Товарищ комиссар, если самоубийство подполковника Накаямы – на почве шантажа… У нас есть шанс, что причина так и останется неизвестной. Никому не хочется быть ославленным после смерти, а для японца, тем более, для японского офицера, такая сл… такой вариант развития событий – хуже самой смерти. Смерть он выбрал страшную – медленную и мучительную. Насколько я помню отчет экспертов и следователя, он умер уже у них на руках. Они прибыли в посольство… с учетом того, когда поступил вызов, сколько им пришлось ехать… да добавьте сюда время пока собственно Накаяма обнаружили японские дипломаты…. Короче говоря, прошло часа полтора-два после самоубийства. Значит, умирал он долго и тяжело. Хотя, конечно, история знает случаи, когда после харакири самураи жили еще около суток, но это совсем уж… невыносимо. Что же касается ассистента, то в Японии, как нам это ни странно, действительно в таких случаях прибегают к подобным к услугам. Как правило, это друг, соратник или даже начальник умирающего. Неважно. Тут главное, чтобы он был хорошим фехтовальщиком, потому что, когда самоубийца вонзит себе в живот меч или кинжал, ассистент должен одним взмахом меча снести несчастному голову. И промахнуться нельзя – позор!

– Гуманно, – задумчиво покачал подбородком Заманилов, – гуманно.

Чен кинул на него презрительный взгляд и продолжил:

– То, что подполковник Накаяма не обратился за помощью к ассистенту, а он, безусловно, мог найти такого человека из числа дипломатов или хотя бы пригласить человека военного, например, военно-морского атташе капитана Ватанабэ, говорит нам о двух вещах…

Теперь уже оба начальника с нескрываемым интересом слушали Чена, и даже Заманилов больше не перебивал и не пытался сделать вид,