– Вы меня не убьете, – просипел упрямец сдавленным голосом.– Вы не по этой части, а совсем по противоположной. Говорю же, я навел о вассправки. Я навожу справки обо всех, кто крутится подле Элизы… А впрочем, еслиугодно, убивайте! Развода все равно не дам!

Подобная твердость вызывала определенное уважение. Видимо,первое впечатление от его высокостепенства было не совсем верным. ЭрастПетрович убрал вилку и отодвинулся.

– Вы так сильно любите жену? – удивленно спросил он.

– Какая к чертовой матери любовь! – Альтаирский стукнулкулаком по столу, поперхнулся от ненависти. – Элиза, эта сссу…

Лицо Фандорина бешено дернулось, и хан проглотил бранноеслово.

– …Эта сударыня разбила мне жизнь! Отец лишил менястаршинства! А если я разведусь, он оставит меня без содержания! Сто двадцатьтысяч в год! И что же мне тогда прикажете – трудиться? Никогда хан Альтаирскийне осквернит себя работой. Лучше убейте!

Аргумент был веский. Эраст Петрович задумался. Не убиватьже, в самом деле, этого владыку слабого и лукавого, плешивого щеголя, врагатруда?

– Насколько я понимаю, вы хотите жениться на Элизе. Агражданский брак вас не устроит? – заискивающе спросил супруг. Ему, видно, тожеочень хотелось найти компромисс. – Это сейчас модно. Ей понравится. И вы обомне больше никогда не услышите. Клянусь! Хотите, я уеду в Ниццу, навсегда? Нотолько не требуйте от меня невозможного!

От Кузнецкого Моста до «Метрополя» он шел пешком. Нужно былособраться с мыслями, приготовиться к разговору с Элизой. Ноябрьский ветерпытался сорвать с головы цилиндр, приходилось его придерживать.

«Со мной случилась тривиальная вещь, – говорил себе ЭрастПетрович. – Через подобное проходит, вероятно, каждый второй. С чего же я взял,что сия чаша минует меня? Правда, с остальными мужчинами болезнь, имя которой„седина в бороду, бес в ребро“, кажется, происходит по иным причинам. Я читалоб этом. Кто-то вдруг чувствует, что ему недолго осталось быть мужчиной, и отэтого впадает в панику. Кто-то спохватывается, что в молодости недокуролесил. Ипервое, и второе ко мне вроде бы отношения не имеет. То, что случилось со мною,не болезнь. Скорее – травма. Как известно, кость легче ломается в местепрежнего перелома. Вот и у меня, по стечению случайностей, хрустнул старыйперелом души.

Да разве важно, по какой именно прихоти судьбы на тебяобрушивается любовь? Она приходит, распахивает дверь. Твое привычное жилищевдруг озаряется нестерпимым светом. Ты по-иному смотришь на себя, на своюжизнь, и тебе не нравится то, что ты видишь. Можно прикинуться бывалымкавалером и превратить всё в галантное приключение; глядишь, сияние притухнет.Можно вытолкать непрошеную гостью за порог и повернуть ключ; через некотороевремя жилище вновь погрузится в привычный мрак. Можно, переполошившись,выпрыгнуть в окно и бежать на край света. Я, собственно, попробовал сделать ито, и другое, и третье. А теперь нужно испытать еще одно средство – простосделать шаг навстречу и не отводить глаз. Это требует мужества».

Вот какой рассудительный монолог произносил Эраст Петровичперед самим собой, но чем ближе подходил к отелю, тем сильней нервничал. В фойедаже мелькнула малодушная мысль: «А может, Элизы нет в номере?»

Но портье сказал, что госпожа Луантэн у себя и услужливопозвонил наверх, осведомившись:

– Как вас представить?

– Фандорин…

В горле стало сухо. Опять начинается ребячество?

– Просят пожаловать.

«В любом случае я обязан сообщить, что муж предоставляет ейполную свободу! – прикрикнул на себя Эраст Петрович. – Ну а касательно прочего…Это уж ее дело!»

В том же сердитом настроении он и начал разговор.

Сказал, что бояться больше нечего.

Что хан Альтаирский негодяй и мелкий пакостник, но неубийца. В любом случае отныне он исчезнет из ее жизни. Развода не даст, нопредоставляет полную свободу.

Что вопрос с двумя петербургскими смертями прояснен. Послескоропостижной кончины киевского антрепренера Болеслава ИгнатьевичаФурштатского, как это всегда бывает в подобных случаях, производилось вскрытие.Из телеграммы, присланной судебно-медицинским ведомством, следует, что причинойсмерти была остановка сердца, никаких следов яда не обнаружено. Хан Альтаирскийпросто воспользовался этим печальным происшествием, чтобы припугнуть мятежнуюсупругу.

Не то с тенором Астраловым. В телефонном разговоре соследователем, который вел дело, выяснилось, что след от бритвы почти идентиченране, оборвавшей жизнь господина Шустрова: скользящий удар при небольшом уклонеслева вправо. Такой может нанести себе либо человек, сидящий на стуле, либонекто, кто в этот момент стоял у жертвы за спиной. 11 февраля, в день гибелиАстралова, Элиза уже состояла в труппе «Ноева ковчега», была знакома сДевяткиным, и тот – что неудивительно (счел возможным вставить Фандорин) –сразу проникся к ней страстной любовью. Каким именно образом убийце удалосьподобраться с бритвой сначала к Астралову, а потом к Шустрову, пока не вполнепонятно, однако это можно спросить у самого маньяка. После всего, чтослучилось, таиться ему незачем; к тому же люди данного сорта обожают хвастатьсвоими «подвигами». Девяткин охотно всё расскажет.

Элиза выслушала отчет, не перебивая. Руки, как прилежнаягимназистка, сложила перед собой на столе. Глаза актрисы не отрывались от лицаЭраста Петровича, но тот предпочитал смотреть в сторону. Боялся, что собьется.

– Довольно ли вам моих объяснений или желаете взглянуть нателеграмму? Можно запросить полную копию патологоанатомического заключения.Даже произвести эксгумацию и п-повторное исследование.

– Я вам верю, – сказала Элиза тихо. – Вам – верю. Но фактостается прежним: эти люди убиты из-за меня. Ужасно!

– Читайте Достоевского, сударыня. Красота – страшная иужасная вещь. – Он нарочно заговорил суше – не желал впадать всентиментальность. – Одних заставляет стремиться ввысь, других загоняет в самыйад. Мегаломания неумолимо вела Девяткина по пути саморазрушения. Однако, если ббезумец нашел в вас взаимность, ему расхотелось бы властвовать над м-миром. Онбыл готов довольствоваться вашей любовью. Как и я…

Последняя фраза вырвалась непроизвольно. Фандорин наконецпосмотрел Элизе в глаза – и то, к чему он намеревался подойти лишь послеобстоятельной интродукции, проговорилось само. Отступать было поздно. Авпрочем, без дипломатии и тактических прелюдий даже лучше.

Эраст Петрович вздохнул поглубже и повел речь не мальчика,но мужа (вернее, всего лишь кандидата в мужья, притом гражданские):