Он обнял Томми, и тот лежал рядом — тихо и неподвижно. Но тишина была плохая, безнадежная, отчаянная — слишком похожая на полное оцепенение.

Наконец Томми заговорил:

— Думаешь, можно просто жить дальше вот так?

— А ты хочешь этого, Том?

— Ты учил меня, что есть большая разница между тем, чего мы хотим, и тем, чем можем располагать. Прекрати выпытывать, чего я хочу. Я спрашиваю, что мы можем.

— Что ж, сказано честно.

Он сам нарастил на мальчике эту броню — отчего же теперь так больно? Марио пришлось помолчать, прежде чем он сумел совладать с голосом и продолжить:

— Я могу дать только одну надежду. Следующей зимой, если твои чувства не изменятся, станет проще. Ты будешь старше. За тобой не будут так следить.

— Следующая зима кажется мне не ближе, чем следующее тысячелетие, — сказал Томми, разглядывая светлые очертания подушки. — Как и прошлая зима. Никогда бы не подумал, что все так получится.

— Я тоже. Пусть и хотел тебя… с первого дня, как мы начали вместе работать.

— Правда? — Томми в изумлении уставился на него.

— Разумеется. Я думал, ты знаешь. Но я понимал, что, даже если никогда не получу тебя, мы все равно будем чем-то особенным друг для друга. Будем принадлежать друг другу.

Томи спросил с детским буквализмом:

— Ты имеешь в виду тогда, в доме? Когда ты пришел ко мне и… потом притворился, будто ничего не было?

— Нет, — Марио был до того захвачен разговором, что даже не смутился. — Я имею в виду то, как мы вместе, как мы летаем, и эта двойная трапеция… Между нами все равно что-то было. Это почти как заниматься любовью.

— На публике, — нарочито легкомысленно добавил Томми.

— Не совсем.

Марио был очень серьезен, и улыбка Томми погасла.

— Но в танце есть много чувственного, ты знаешь. Как стая птиц, — Марио приподнялся на локте. — Как-то один из моих учителей в балетной школе рассказывал о парении, адажио… И заговорил о полетах во сне. А потом повернулся ко мне и сказал: «Мэтт Гарднер знает, что я имею в виду, потому что воздушные трапеции притягивают точно так же. Это воплощение снов о полетах. Которые по сути своей — эротические сны».

— Анжело говорил что-то в этом роде. Когда мы смотрели альбом Люсии.

— Забавно, что это был именно Анжело. В воздушных номерах полно эротики — символической, во всяком случае — а в воздушных полетах особенно. Мне кажется, это во многом сублимированная гомосексуальность, возведенная до искусства. Но попробуй сказать такое Анжело, и он тебя высмеет. А если сумеешь его убедить — испортишь хорошего артиста, потому что он очень трепетно к такому относится. Но в нем все же что-то есть… и довольно много, хотя, если я ему ляпну об этом, он либо лопнет от смеха, либо вгонит мне зубы в глотку. Просто все это уходит в полеты, а что касается его сознательной части… ну, ты знаешь Анжело. И я никогда не встречал воздушную гимнастку, которая была бы на сто процентов женщиной.

— Да ладно тебе. У твоей собственной матери четверо детей!

— Ага. О том и речь. Лу вышла замуж раньше, чем повзрослела настолько, чтобы принимать собственные решения. К тому же она католичка. И родила она, возможно, потому, что ей в голову не пришло, что бывает как-то иначе.

Остановись и подумай. Ты знаешь Люсию. Считаешь, хоть одно уважающее себя общество защиты животных доверило бы ей котенка? Я бы не доверил.

Разумеется, дома она неплохо притворяется, будто озабочена стиркой да готовкой, но ты просто не видел ее в те времена, когда я был ребенком. И как мы только выжили? Ну, в случае с Анжело, как я уже говорил, это все инстинкт… он никогда о нем не думает… Может, так оно и должно быть. Возможно, мне не следует зацикливаться на всех этих рассуждениях. Я не имею в виду, что все дело в сексе. Не более чем при танцах. Просто оно идет из одного и того же источника. То, что внутри, твои чувства. Вот почему мы так хороши вместе, и вот почему, когда мы много работаем, нас не хватает на… даже на это, — он ласково погладил Томми.

Томми поразмыслил над его словами. Потом сказал:

— А я думал, мы так хороши вместе, потому что… ну, ты научил меня летать, и для меня ты — это полет… И когда я думаю о полетах, я думаю о тебе…

— Почему тогда я и Анжело не так совершенны?

«Совершенны. При тройном сальто», — подумал Томми, но вслух не сказал.

А Марио продолжал:

— Анжело практически вырастил меня. Научил всему, что я знаю. Не пойми меня превратно, я очень люблю Анжело… Он мне как отец. Он прекрасно ловит, и он очень терпеливый… Господи, ты хоть представляешь, каково это — ловить человека моего роста и веса на тройном? Но мы никогда так не горели вместе, как ты и я. Причем с первой встречи. Папаша Тони заметил это с самого начала.

Мы с тобой составляем нечто большее, чем дуэт гимнастов. Папаша как-то сказал, что ты станешь очень, очень особенным. И я боюсь… Боже, Томми, как я боюсь… До смерти боюсь, — он зарылся лицом в подушку.

— Боишься? Чего ты боишься, Марио?

— Что разрушу это особенное в тебе. Что так привяжу тебя к себе, что ты не сможешь работать ни с кем другим.

Томми прижался к Марио.

— Я и не захочу.

— Иисусе, Везунчик. Этого я и боялся. И, если так, это уже случилось.

Томми услышал, как парень тяжело сглотнул.

— Так или иначе, — продолжил он, когда совладал с голосом, — лучше нам продолжать, как есть. Мы великолепная команда, даже если… именно от того, что мы друг