из Ржаного доставят, из других общин рыбу, мясо звериное, картошки, яйцо, зелень, прочее... В дни весны ещё никто не отъелся, война никому не сдалась.

– Разве только язычникам, – окликнул Василий и чины повернулись. Он стоял перед картой, упираясь руками в столешницу. На плане перед ним были расставлены маленькие фигурки языческих идолов, лесных зверей и христианских крестов. – В шести городах Поднебесья готовится войско… – подобрал он одну из фигурок и принялся крутить её в пальцах. – В одном только Китеже рота танков насчитана, а бронемашин, лошадей и чего полегче из вооружения у Змеи – не счесть. Пераскея с таким войском сидеть на месте не будет, и куда она, по-вашему, двинется, если белый конь Святовитовый через три копья перед капищем переступит?

Не все поняли про коня, но порядочно заволновались. До крещения Василия звали Лютом, он служил воеводой ещё при прошлом правителе Китежа Ване. Но три года назад Берегиня устроила переворот. Лют сбежал к христианам, хотя до сих пор хорошо разбирался в делах Поднебесья, потому что на собственной шкуре испытал норов самозваной владычицы.

– Христианские семьи запуганы, возвращаются к нам на восточную сторону Кривды, – продолжил Василий. – Слобода за три года разрослась вдвое, а рать пополняется слабо. Если взять и прикинуть, то в Поднебесье живёт с полста тысяч народу, в крещёных же землях двадцать тысяч с трудом набирается. Кроме Монастыря больших общин у нас нет. В ратники, если из Поднебесья на нас нападут, сможем призвать тысяч восемь от силы, и то всех молокососов придётся под ружьё ставить.

– Это всё из-за денег! Не надо было с кродами… с-сых, договариваться, чтобы они по десять берегинь к алтыну меняли! – чуть ли не завизжал эконом. – Пераскея бы давно кродов к ногтю прижала… с-сых, за их уголёк, да без нашего золота. Мы то ей на кой поперёк пути встали?

– Не лез бы ты своим свиным рылом в калашный ряд! – не стерпел Егор. Он сам помогал монастырскому золоту разойтись по языческим землям и нападок на своё торговое дело совсем не любил. Эконом к нему даже не повернулся. Вытаращив глаза на толстом лице, Трифон плевался от злости.

– А вы ещё… с-сых, с Навью воевать собралися! Вот как нечисть ударит… с-сых, с севера, а язычники с юга, так раздавят наш Монастырь… с-сых, как яичко, и погибнет дело христово! На что недеетеся? Надо сговариваться – хоть с кем! Не то явятся… с-сых, подземники из норы и язычники из-за Кривды, богатства разграбят, детей с жёнами в полон возьмут, мужиков перережут!

– Кто знает, сколько Нави в норах таится, какой они силы и хотят ли захватить Монастырь, – это первое, что сказала Женя на высоком соборе. Чины повернулись, она старалась не оробеть под их взглядами, хотя всю жизнь прожила рядом с ними. – Восемнадцать Зим они в подземье плодились, грабежом и насилием копили запасы. Если норы их глубоки, если у них оружия довольно и лес – одна большая ловушка, то мы завязнем в сражениях, когда первыми нарушим черту. Неизвестно ещё, с кем воевать нам придётся: людьми ли или зверями?

Она запнулась и мельком бросила взгляд на отца. В покоях хихикнул неловкий смешок эконома.

– Люди или звери… с-сых, ты их ближе видала, рассказывай, кто тебя на дороге резать хотел.

– Молчал бы ты, пехтюк! – на этот раз припомнил Егор его обидное прозвище. Лицо эконома пошло красными пятнами, он астматически хватанул воздуху, чтобы ответить, но Женя его опередила.

– Видала, правда твоя. Ближе видала, чем любая из христианок захочет увидеть. Нож мне к горлу приставили, звериными глазами глядели, но ведь не зарезали. Договор на крови меня сохранил, восемнадцать зим Монастырь дикое племя не трогало. Навья стая разбила конвой на дороге, душегубы они, лютые изверги, но черту не нарушили. Если будем поступать по кровавому договору, со всем смирением и по заповедям, то сохраним и себя, и других, и будем жить на земле нашей мирно. Как сказано: «…поступайте по уставам Моим, и никто вас не обеспокоит и меч не пройдёт по земле вашей».

– Аминь. – Раздался веский голос протоирея. – Живые знают, что умрут, а мёртвые ничего не знают… потому что и любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чём, что делается под солнцем.

После его колокольного баса в покоях повисло молчание. Чины призадумались, руку поднял монастырский врач Серафим и, не в пример главе храма, заговорил тихо и сосредоточено.

– Если думаете о войне, то про своих убитых и раненых не забывайте. Вместе с вами обычные невинные люди живут. Защитят ли их стены от Навьих ножей? Без лекарств в лазарете ничем кроме молитвы и слов утешения не поможешь. Да, я человек небольшой, может много чего не понимаю, даже оружия в руках не держал, зато повидал обмороженных и переломанных, обожжённых, зверями истерзанных, в горячке от инфекций мечущихся. Не сочтите за трусость, но община к войне совсем не готова, и не к концу этого лета не будет готова, и не на следующий год, и не через десять Зим тоже. Значит умирать будут те, кому ещё можно помочь, кто в мирное время сумели бы выжить.

– Никогда лучше не будем готовы, чем готовы сейчас, – тяжело сказал отец, и Серафим мигом смолк. Даже будучи всего лишь одним из собравшихся, он возвышался над другими чинами, как звонница над часовенками. – Кто крови и смерти боится, тот христианское дело не защитит. Не ради благ земных мы воюем, а за наш последний ночлег. И не в туне владыка меч носит, он – Божий слуга и защитник людей от злодейства. Так говорю вам по власти от Господа, что напасть первыми придётся нам лишь из слабости: слабы мы против Нави и Поднебесья разом стоять. Вот почему с