уводят его жену на позор; там другой услышит голос своего ребенка, зовущего к себе отца, а он, отец, связан по рукам! Но нет! Пока эти руки еще свободны и умеют еще держать меч, пусть они сослужат нам прекрасную службу. Умрем, не испытав рабства врагов, как люди свободные, вместе с женами и детьми расстанемся с жизнью. Это повелевает нам закон, об этом нас умоляют наши жены и дети, а необходимость этого шага ниспослана нам от Бога». Такими словами завершил он свою речь, и на этот раз она достигла поставленной цели — теперь все его слушатели были убеждены, что убить жен и детей, а затем и себя — это и в самом деле лучшее, что они могут сделать. Почти все перед тем, как нанести смертельный удар, давясь от слез, осыпали жен поцелуями и привлекали к себе детей, чтобы последний раз приласкать их.

«Несчастные! — не выдерживая спокойного тона историка, восклицает в этом месте Иосиф. — Несчастные! Как ужасно должно было быть их положение, когда меньшим из зол казалось им убивать собственной рукой своих жен и детей! Не будучи в состоянии перенести ужас совершенного ими дела и сознавая, что они как бы провинятся пред убитыми, если переживут их хотя одно мгновение, они поспешно стащили всё ценное в одно место, свалили в кучу, сожгли всё это, а затем избрали по жребию из своей среды десять человек, которые должны были заколоть всех остальных. Расположившись возле своих жен и детей, охвативши руками их тела, каждый подставлял свое горло десятерым, исполнявшим ужасную обязанность. Когда последние без содрогания пронзили мечами всех, одного за другим, они с тем же условием метали жребий между собою: тот, кому выпал жребий, должен был убить всех девятерых, а в конце самого себя. Все таким образом верили друг другу, что каждый с одинаковым мужеством исполнит общее решение как над другими, так и над собой. И действительно, девять из оставшихся подставили свое горло десятому. Наконец оставшийся самым последним осмотрел еще кучи павших, чтобы убедиться, не остался ли при этом великом избиении кто-либо такой, которому нужна его рука, и найдя всех уже мертвыми, поджег дворец, твердой рукой вонзил в себя весь меч до рукояти и пал бок о бок возле своего семейства».

Когда наутро римляне с боевыми криками ворвались в крепость, готовые к жестокому бою, их встретили бушующие то тут, то там пожары и мертвая тишина — в самом что ни на есть буквальном смысле этого слова. И тут, словно из-под земли, а точнее, именно из-под земли, перед ними предстали две женщины — одна пожилая, а другая помоложе — в окружении пятерых детей.

Как выяснилось, эти две женщины, одна из которых была знатного рода и блестяще образованна, не прониклись идеей Элеазара о том, что смерть в сложившейся ситуации является лучшим исходом из всех существующих, и, чтобы не стать жертвами массового самоубийства, спрятались в водоводе. Женщины рассказали солдатам о том, что произошло ночью в крепости, но те отказались в это поверить, решив, что речь идет о какой-то ловушке. И лишь когда они, потушив пожар, не без опаски вошли во внутренние покои крепостного дворца и увидели валящиеся повсюду трупы, поняли, что те сказали правду, и эта правда, судя по всему, их потрясла.

«Увидев же здесь в самом деле массу убитых, они не возрадовались гибели неприятелей, а удивлялись только величию их решимости и несокрушимому презрению к смерти такого множества людей», — констатирует Иосиф, прежде чем поставить финальную точку в рассказе о гибели 960 защитников Масады.

Так пал последний очаг еврейского сопротивления в Иудее. И вот теперь Иудейскую войну и в самом деле можно было считать законченной.

* * *

История Масады и гибели ее защитников стала в современном еврейском этосе символом любви к свободе и родной земле, верности заветам предков и бесстрашия перед лицом смерти. Не случайно сегодня на руинах Масады принимают присягу солдаты самых элитных подразделений Армии Обороны Израиля, и там почти всегда можно встретить множество туристов.

Между тем, на протяжении длительного времени среди раввинов, теологов и историков шел спор о том, насколько у защитников крепости было право поступить таким образом. И споры эти вспыхнули с новой силой после создания Государства Израиль, отцы-основатели которого, по сути, и возвели Масаду в национальный символ и пример для подражания.

Противники такой героизации напоминали, что преднамеренное убийство и самоубийство категорически запрещены иудаизмом, и самоубийц даже запрещено хоронить на территории кладбища. Таким образом, то, что сотворил Элеазар, и то, на что он подвил своих соратников, было величайшим грехом, заслуживающим осуждения, а никак не героизмом. Не говоря уже о том, что у него не было права распоряжаться чужими жизнями.

Однако их оппоненты напоминают, что прямого запрета на самоубийство в Пятикнижии нет, а в Библии есть примеры, когда такой шаг считается оправданным, — например, история смерти царя Саула. И существуют ситуации, настаивают они, когда еврей просто обязан покончить с собой, но не нарушить заповеди Творца, или может сделать это, если ему грозит более страшная и мучительная смерть от рук врагов. К примеру, говорят они, можем ли мы осуждать еврейских девушек, которые кончали с собой, чтобы не попасть в руки казаков Богдана Хмельницкого? Или тех евреек, которые предпочитали смерть отправке в публичные лагеря нацистов?

Нужно заметить, что в течение многих веков шли споры и о том, а не придумал ли Иосиф Флавий всю эту историю для красного словца, да и вообще существовала ли Масада на самом деле?

В конце концов, очевидцем этих событий автор «Иудейской войны» явно не был. Возможно, ему удалось переговорить с двумя выжившими женщинами, но он об этом ничего не пишет. Наконец, так как он не слышал двух последних речей Элеазара, то, скорее всего, он просто сочинил их. И, следует признать, сделал это мастерски.

Не исключено, что отправной точкой для написания этой речи для Иосифа стала знаменитая надгробная речь Перикла из «Истории Пелопонесской войны» Фукидида (2:34–46), в которой великий грек славит смерть в борьбе за свободу: «Признав более благородным вступить в борьбу на смерть, чем уступить, спасая жизнь, они избежали упреков в трусости, и решающий момент расставания с жизнью был для них и концом страха и началом посмертной славы»[59].

Но следует признать, что у Иосифа речь Элеазара получилась более впечатляющей, чем у Перикла, — за счет того, что она ведется от лица самого героя и обладает куда большей эмоциональностью и религиозно-философской глубиной.