- Я найду тебе ее сердце, - произнес Олаф, и я порадоваласьтому, что плохо слышу. Так его голос звучал ровно, скрадывалась большая частьинтонации. Если бы я услышала то предвкушение в его голосе, что отчетливочиталось на лице, то, наверное, пристрелила бы, не задумываясь. Могу поспорить- особые пули в его пистолете способны проделать в человеческом теле весьмаизрядную дырку. Я действительно на какое-то время задумывалась об этом, но вконце концов, просто отдала Олафу пистолет. Он погасил свой факел. Кто-топринес нам топор и свеженаточенный нож. Мне очень не хватало моего охотничьегонабора против вампиров, но он был дома… или нет, в «Цирке».

После огня ее позвоночник стал хрупким, так что этооказалось одним из самых легких обезглавливаний в моей карьере. Олафу жепредстояло порыться у нее в груди, чтобы найти в ней сгоревшее окровавленноесердце. Неплохо мы ее уделали. Я пинком откатила голову подальше от тела. Да, ясобиралась сжечь голову и сердце и развеять пепел над текущей водой, но она ужебыла мертва. Я снова пнула голову, и она покатилась по полу, подпаленнаянастолько, что даже не кровоточила.

Колени меня больше не держали. Я рухнула там же, где стояла,со все еще зажатым в руках топором.

Рядом со мной присел на колени Эдуард. Он прикоснулся к моейблузке, и его рука окрасилась алым, словно он окунул ее в банку с краснойкраской. Тогда он разорвал блузку, открывая грудь. Следы когтей выгляделизлыми, раззявленными ртами. Что-то розовое, кровавое и блестящее торчало изодного пореза, похожее на вздутый язык.

- Вот дерьмо, - пробормотала я.

- Уже болит? - спросил Эдуард.

- Нет, - ответила я на удивление спокойным голосом. Какая жечудесная вещь - шок.

- Тебя нужно показать доктору до того, как станет больно, -сказал он, и его голос был также спокоен. Обняв обеими руками, он поднял меня ибыстрым шагом направился обратно по коридору.

- Больно?

- Нет, - снова ответила я далеким и безразличным голосом.Даже сознавая, что мое спокойствие неестественно, я чувствовала себя отрешеннои нереально. Спишем это на шок.

Тогда Эдуард припустил по коридору бегом.

- А теперь не больно?

- Нет.

Он побежал еще быстрее.

Эдуард распахнул дверь в травматологию плечом. Мы такспешили, но никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Белая стена халатов- доктора и медсестры, а некоторые и в гражданском - столпились вокруг однойкаталки. В их голосах звучало то неестественное спокойствие, которое меньшевсего хочешь услышать, лежа на спине и глядя вверх, в их лица.

Сквозь шок пробился укол страха - Питер. Это навернякаПитер. Волна адреналина ударила в живот. Эдуард повернулся, и я смогла получшеразглядеть помещение. То был не Питер. Питер лежал на другой каталке, недалекоот той, вокруг которой сконцентрировалось внимание присутствовавших. Кто жеэто, черт возьми? Людей с нами, вроде бы, больше не было…

С Питером был только Натаниэль. Он держал парня за свободнуюруку. Вторая была подсоединена к капельнице. Натаниэль заметил меня, и на еголице отразился страх. Этого оказалось достаточно, чтобы Питер извернулся, чтобыувидеть, кто там вошел в дверь.

Натаниэль прикоснулся к его груди, заставляя улечься назад.

- Это Анита и твой… Эдуард. - Кажется, он едва не сказал«отец».

Подойдя ближе, я смогла расслышать голос Питера.

- Выражение у тебя… Что с ними?

- Вот уж не думал, что у меня какое-то странное выражение, -сказал Натаниэль. Он пытался обратить все в шутку, но из-за доносившихся сдругой стороны палаты звуков шутить было нелегко.

Я не могла ничего разглядеть из-за спин в белых халатах, испросила:

- Кто там?

- Циско, - ответил Натаниэль.

Циско. Он не мог быть так серьезно ранен. Я видела, какоборотни заживляют и худшие повреждения. Может, здесь побывали еще плохиепарни?

- Как его ранили? - спросила я.

Питер попытался было сесть, но Натаниэль продолжал прижиматьего к каталке рукой, и создавалось такое впечатление, что занимается он этимуже давно.

- Анита, - позвал Питер.

Эдуард положил меня на ближайшую свободную каталку, и я нето, чтобы почувствовала боль, скорее поняла, что болеть будет. Такоевпечатление, будто мир вокруг исказился так, как в реальности не бывает. Намгновение накатила тошнота, и я решила, что чересчур интенсивно об этом думаю,накручиваю себя. Эдуард подкатил меня к Питеру так, чтобы он мог меня видеть,не поворачиваясь. Это означало, что и я его могла видеть. Футболку и куртку снего сняли, живот был перевязан огромным количеством бинтов, еще больше их былона левом плече и предплечье. Оружие, куртка и остатки окровавленной футболкивалялись на полу под каталкой. Н-да, я следующая.

- Так что произошло с Циско? - повторила вопрос я.

- Вы оба ранены, - произнес Питер.

- Я в порядке, - возразил Эдуард. - Это не моя кровь.

Питер перевел взгляд широко раскрытых глаз на меня,болезненно побледнев.

- У него вырвано горло.

- Помню, - сказала я. - Но он должен бы исцелиться.

- Далеко не все из нас на это способны, Анита, - печальнопроизнес Натаниэль.

Я только теперь внимательно на него посмотрела. Тот факт,что я не сделала этого сразу, ясно говорил о том, насколько серьезно я ранена.На нем были беговые шорты, оставлявшие очень мало простора воображению. Волоссобраны в тугую косу. Я встретилась с ним взглядом. Да, я любила его все также, но на сей раз тело никак не отреагировало на его присутствие.

Эдуард подошел ближе к Питеру, а Натаниэль перешел к моейкаталке - обмен жертвами эмоций. Натаниэль взял меня за руку и поцеловал самымцеломудренным поцелуем, каким мы только обменивались. Его лавандовые глазаотражали тревогу, которую он скрывал от Питера - или только пытался скрыть. Оннаклонился надо мной, и я услышала, как он глубоко втянул ноздрями воздух.

- Ничего не разорвано, - прошептал он.

Я и не думала об этом, пока он не сказал. Кишки вполне моглибыть продырявлены, или, черт бы его подрал, желудок. Если уж выбирать, кудапринять удар, то живот - не худший вариант. Удары сюда не смертельны, или, вовсяком случае, от ран живота не умираешь сразу, особенно, если изнутри ничегоне вываливается. Да, высовывается, но это еще не «вываливается». Есть разница.

- А Питер…

- Разрывов нет, вам обоим повезло.

Я знала, что он прав, но все же… В том конце комнатынарастал шум голосов. Когда в голосах врачей слышно столько паники, становитсяясно, что дела плохи. Циско, боже мой…