уме ли?… Чай, наш хлеб-то тут посеян… Мы его и жали…

– Может, дяденька семена-то вам отдаст… Не мое дело… Велел возить – и вожу… Мой, говорит, это хлеб… Перевези его к себе на гумно… Я и вожу…

Наталья Никитична совершенно вдруг упала духом: не знала что говорить, что делать, слезы подступили у нее к горлу, дыхание перехватило… Несколько минут она стояла молча и точно безумная смотрела, как Матрена, жена Ивана, подавала снопы, а он укладывал их на телегу… Господи, что же это?… Уж хлеб отнимают… – смутно думала она. – Как, ее кровавый пот… плоды ее трудов, ее больной спины… хлеб, о котором она молилась, на который надеялась… и тот отнимают, – мелькало в тоскующей душе Натальи Никитичны.

– Батюшки… родимые… грабят! – закричала она отчаянным голосом и, вопя и рыдая, бросилась бежать к Никанору, который жал вместе с женою.

– Батюшки… Никешинька… хлеб берут… хлеба нас лишают… с голоду помрем, – кричала она еще издали, запыхавшись и едва переводя дух…

– Что такое? Что такое?… – с беспокойством спрашивали Никеша и Катерина, оставляя серпы.

– Иванка хлеб наш к себе возит… Подите… Бегите… Вон он стоит на передних полосах…

И Наталья Никитична с воплями упала на землю.

Никеша и Катерина бросились бежать по указанию тетки. Они застали Ивана, выводящего лошадь с телегою, нагруженной снопами. Матрена шла сзади.

Никеша, взволнованный, раздраженный, в бешенстве бросился на брата и схватил его за ворот. Катерина также бессознательно схватилась за узду лошади и повисла на ней. Но Иван был гораздо сильнее брата: одним толчком он отдернул его от себя и сшиб с ног. На Катерину напала Матрена, и в одно мгновение кички полетели с их голов и невестки вцепились друг дружке в волосы. Иван насилу разнял их и растолкнул в разные стороны.

– Не дам моего хлеба, не дам… – кричал Никеша, вскакивая на ноги, и схватился за телегу. Его примеру последовала и Катерина, забывшая о кичке и обнаженных волосах.

– Пожалуй, не давай… И без даванья возьмем… – отвечал Иван, трогая лошадь, которая двинулась и повезла телегу, таща и уцепившихся за нее Никешу с Катериной.

– Да что ж ты, разбоем хочешь, что ли, взять?… Я ведь в деревню побегу: народ собью… Помочи стану просить, – говорил Никеша, опомнившись и видя, что ему не одолеть ни Ивана, ни его лошади.

– Беги… свое берем, не нужно… Дяденька приказал: он в своей земле властен… А ты рукам воли не давай: еще коротки, не доросли… – отвечал Иван.

– Батюшка, Никанор Александрыч, я побегу… закричу мужичков… попрошу помочи… Батюшки, денной грабеж… – кричала Катерина. – Никанор Александрыч, ты иди за ним, а я в деревню побегу, мужичков сбивать. – И Катерина, позабывши стыд явиться перед народ с обнаженной головой и растрепанными волосами, побежала в деревенское поле. Но мужички ее слушали, окружив целой толпой: иные покачивали головами, другие посмеивались, но никто не заявил согласия вмешаться в чужую, да еще семейную ссору; и только одна сердобольная баба подала Катерине платок, со словами: «Да накройся, матка, простоволосая совсем».

Между тем Никеша, перебраниваясь с братом, дошел вслед за ним до его гумна; там опять изъявил было намерение помешать ему сваливать рожь, но Иван только с угрозой посмотрел на него да примолвил: «Не связывайся лучше… видел давеча…»

Никеша согласился, что действительно ему связываться с братом не по силам, пошел было объясняться с отцом, но тот и говорить с ним не захотел, а Харлампий Никитич изъявил желание побить еще непокорного Никешку.

– Так, что же это такое? Что же это… Живым помирать, что ли… Живым в гроб ложиться… – говорил Никеша. Я коли к предводителю пойду… Жаловаться буду… Это жить нельзя.

– Поди куда хочешь… Поди… Жалуйся!

– Жаловаться?… Ты еще жаловаться?… – закричал Харлампий Никитич, вооружаясь чубуком. – Ты мне грубиянить… Жалуйся же, а я тебя изувечу…

Никеша должен был убежать от вооруженного дяденьки. На дороге к дому он встретился с возвращающейся из деревни Катериной.

– Что, батюшка? – спросила она его уныло.

– К предводителю надобно ехать… Жалобу произнести… Защиты просить… Что будешь делать… Это жить нельзя!

– Поезжай, батюшка, поезжай!

– Ну что, родимые, что? – спрашивала Наталья Никитична, охая и стоная, насилу дотащившаяся из поля домой, где после воплей и слез она вдруг почувствовала себя нездоровой, точно как бы кто ее избил, или будто упала она с большой высоты и разбилась.

– Ну что, родимые, отдали ли, разбойники?

– Нет, не отдают, да и нас-то избили… К предводителю сейчас поеду.

– Ох, поезжай, батюшка, поезжай… Ох, моченьки моей нет… Всю утробушку ровно верх дном поворотило… Ох, силушки моей не стало… тошнехонько… Эки времена пришли… Поезжай, батюшка, поезжай, радельщик… неужто своей родимый хлебец уступать?… Неужто их своей кровью кормить… Ох, батюшки мои… светы… О-ох… – Чувствуя себя совершенно больною, Наталья Никитична, по обычаю всего русского люда, залезла на горячую печь, несмотря на то что в воздухе стоял жар страшный.

Никеша проворно собрался в дорогу и отправился в путь. Но, прежде чем ехать к предводителю, он подумал сначала переговорить и попросить совета и защиты у своего ближайшего благодетеля, Паленова. Осташкову давно бы следовало побывать у него, чтобы узнать о сыне, но он боялся явиться, не зная, как объяснить свое бегство от Кареева, и потому откладывал поездку день за днем. Теперь он надумал оправдаться во всем неожиданным приездом и последовавшими за тем притеснениями дяди. К тому же он не знал, где в настоящее время Рыбинский: в усадьбе своей или в городе; по его мнению, Паленов это должен был знать вернее.

Из избы Александра Никитича увидели, как потрусил Никеша на своей бурке.

– Видно, к предводителю жаловаться поехал, – заметил Иван, только что приехавший с поля обедать.

– Жаловаться… – отозвался Харлампий Никитич… – А пускай его, посмотрим… Я еще и сам с предводителем-то поговорю… Что мне?… Я сам дворянин и офицер… Что он мне может сделать?… Да кто у вас предводитель?

– Помещик один тут богатый… Рыбинский прозывается.

– Да не из военных ли он?

– Не знаю я его… Кто его знает… – отвечал Александр Никитич.

– Стало быть, из военных, – заметил Иван. – Сказывают, живет очень уж шибко, такие пиры сводит, что шабаш… Это песельники у него… Цыган держит… А в картежь, сказывают, дуется… беда: по пятидесяти да по сту тысяч за раз проигрывает.

– Ну так из военных… – подтвердил Харлампий Никитич… – А коли он из военных и этакого духа человек… любит разгуляться… Это нам с руки… Значит, нашего сорта человек… Я могу с ним подружиться… Коли он военный… он