Я знал, что Вы намерены представить ему Ваши бумаги, но я совершенно не представляю, как мой визит к послу мог помешать Вашим делам (Weizmann 1977-79, VII: 166).

По свидетельству Авраама Рутенберга (брата Пинхаса Рутенберга), осенью 1914 г. Рутенберг получил рекомендательное письмо от одного из французских министров к сэру Э. Грею. Возможно, что именно по этому поводу Рутенберг намеревался встретиться с английским послом (там же; редактор Двора Барзилай, при участии Леонарда Штейна).

В августе 1914 года я встретился в Лондоне с П. Рутенбергом. Он говорил о возможности вступления Турции в войну и оккупации в этом случае Эрец-Исраэль английскими войсками. Поскольку для нас, евреев, это будет иметь огромное значение, следовало бы уже сейчас организовать нашу молодежь для службы в британской армии (Gluskin 1946: 128-29).

Дорогой Давид Рафаилович.

О моих приключениях при приезде в Англию, включая арест, Вы, вероятно, знаете. Просил сестру Вам написать.

Видел вчера Зангвила32. Он «территориалист», но не «сионист»; «моралист», а поэтому не видит возможности изгнать из Палестины арабов, которые там в большинстве. Его интересует равноправие евреев в России, и сэр Грей ему «обещал» сделать, что сможет… В территорию еврейскую не верит. Через 2–3 поколения русским евреям будет так же хорошо, как и английским.

Спорить с ним не время, конечно. И переубедить его, конечно, не удалось бы все равно ни в чем.

Сегодня у меня свидание с Mr Cowen – душеприказчиком Гер-цля, видным сионистом. Вид его магазина готового белья не говорит за большую воинственность его. Самого мистера еще не видел. Вообще настроение у меня здесь скверное. А сидеть приходится и, может быть, не на что будет уехать, не только ни с чем.

Не унывайте. Желаю добра.

Крепко жму руку,

П. Рутенберг33

Дорогой Борис.

Ездил в Лондон. В Folkstone меня арестовали по распоряжению центральной лондонской полиции, посадили в клоповник и на следующее утро в ближайшим пароходом отправили обратно во Францию. С трудом добился, чтоб не извещали об этом французскую полицию. Иначе меня выслали бы и из Франции.

Когда был в последний раз в Лондоне, начальник полиции сказал мне, что могу быть в Англии беспрепятственно. С тех пор ни в Лондоне, ни где бы то ни было, не сделал ничего, что могло бы подать повод к такому со мной обращению. Бумаги мои на этот раз были гораздо убедительнее, чем в прошлый.

В Folkstone узнал, что мое имя внесено у них в список лиц «нежелательных иностранцев» после моего выезда из Англии. Месяц тому назад там арестовали приехавшего бельгийца, похожего на меня, и отпустили дальше, только когда он сумел доказать, что он

Слежка и вмешательство русской полиции должны быть исключены, ибо пропустили в Лондон ехавшего со мной еврея, оттоманского подданного, с которым пробыл вместе в разных городах две недели. И пропустили по документам гораздо менее убедительным, чем мои. У меня было свидетельство президента генуэзского порта о моем русском подданстве и респектабельности моей личности с визой английского консула.

Единственно возможная причина – твое письмо, написанное мне в Лондон в сентябре. Присланное мне позже Карповичем35.

Хоть и ложно, но ты предполагал, что я поехал тогда в Лондон говорить с Греем о деле, так тебя взволновавшем. Ты знал, что все письма в Англию вскрываются. Об этом было напечатано в газетах. И в такое время ты написал мне, что мои разговоры с Греем шантаж. По легкомыслию, другого объяснения допустить не могу, ты не подумал, что на основании твоего письма меня могли немедленно арестовать. В свое время письмо твое не имело конкретных для меня последствий, п ч не застало меня уже в Англии.

Ты, вероятно, писал об этом к Карповичу. И вся переписка читалась полицией.

Если мое предположение верно, а я его считаю единственно возможнымг, ты фактически, хоть и по легкомыслию, сделал на меня донос. И ложный. Ибо в Лондон я ездил не за тем, что ты предполагал. И если бы твои предположения были верны, тебе следовало подумать об опасности и неуместности таких радикальных мер. Ты скомпрометировал меня лично и важное дело, которому я нужен и с которым связано мое имя. Хоть легкомысленно, но ты совершил большое преступление, а не «проступок».