Как и следовало ожидать, обед стал для Елизаветы мучением.Она даже из страха перед мужем не могла заставить себя любезничать с этимилюдьми, которые, возможно, сами по себе были вовсе не плохи, но ониприятельствовали со Строиловым, а потому стали отвратительны его жене. Вот онаи дичилась, вот и отмалчивалась, ограничиваясь только «да» и «нет» там, гдеАннета, конечно, хихикала бы, играла глазами, кокетничала, болтала, поводилаголыми плечами.

И все же Елизавета чувствовала, что она нравится этим людям!Они восхищенно онемели при ее появлении, остолбенели… Еще бы! Глаза ее на фонесинего платья тоже стали глубоко-синими (очень удобно иметь серые глаза, ибоони меняют цвет в зависимости от одежды!); окрученные вокруг головы косыотливали тусклым золотом; похудевшее лицо было печальным… И даже ее замкнутостьи отчужденность гости прощали, ибо это казалось им чем-то загадочным,волнующим; даже то, что она ничего не ела, только глотала ледяной квас дакрошила хлеб, нравилось им, как что-то особенное, удивительное, но вполнеуместное.

Елизавета всегда любила хорошо покушать, аппетита не терялани от каких передряг и волнений, но тут, хоть стол ломился от яств, не моглазаставить себя и куска проглотить. Кругом громко жевали, чавкали, отрыгивали иковыряли пальцами в зубах. Такого бесстыдства за столом она и вообразить немогла. Любой крестьянин ел куда пристойнее, чем эти перепившиеся господа! Идаже Валерьян, который, она знала, был искушен в этикете, нынче во всемуподобился толстому, как боров, и столь же неопрятному Потапу СпиридонычуШумилову, вокруг которого на скатерти места живого не было!

Валерьян, кстати сказать, выглядел нынче ужасно. Этопоразило Елизавету и наполнило ее сердце новой тревогою. Он всегда много пил,но в последние дни – особенно: лицо его покрылось мелкими багровыми прожилками.Глаза сделались водянистыми, бесцветными и при черных, некрасиво отросшихволосах казались зловеще-белесыми. Между обрюзглых, плохо выбритых щек(прибитый Филя не успел довести дело до конца) нос казался особенно маленьким,словно бы случайно попавшим на столь массивное лицо. И эти тонкие губы, и скошенныйподбородок…

Елизавета старалась пореже смотреть на мужа; при каждомвзгляде ее просто-таки дрожь пробирала! Он и раньше не блистал красотой, однакобыла в нем этакая молодая, лихая привлекательность; теперь перед нею сиделрезко, внезапно постаревший человек, желчный, переполненный ядом, как скорпион,и, как скорпион, непрестанно себя же самого жалящий. Человек, положивший жизньсвою на погубление самого себя! И тут впервые кольнула Елизавету мысль, что нетолько она – лицо, страдающее в этом браке; Валерьян страдает тоже и, пожалуй,не в меньшей степени. Но поскольку он был из тех людей, для кого собственноестрадание – разменная монета, которая жжет руки и которую надо как можно скореепустить в обиход, Валерьян и наделял ею всех окружающих без разбора.

«Вот еще одна судьба, которую она изломала», – сурововынесла Елизавета приговор себе, будто кому-то постороннему.

Она думала свою печальную и тревожную думу, а обед между темтащился к концу. Он был столь изобилен, что, когда подали какое-то жирноепирожное, одолеть его хватило сил только у Потапа Спиридоныча. Остальныеклевали носами. Один Валерьян был бодр, несмотря на выпитое. На губах егоблуждала такая ехидная улыбка, что Елизавета поняла: забава, которую он обещал,не замедлит свершиться. И будет она остра. Весьма остра!

Гости уже начали было вставать, как вдруг дверираспахнулись, и почтенный лакей Ануфрий в белых перчатках внес огромную чашу,над которой курился пар. Когда ее водрузили на стол, стало видно, что в нейгуляет синий летучий пламень, в котором было нечто адское, хоть пахнул он несерою, а гвоздикой, корицею и ромом.

– Жженка! – взревел Шумилов.

Князь Завадский, как человек более светский, поправил,поджав губы:

– Пунш, друг мой. Это пунш!

Ануфрий ловко наполнил большой ложкою какие-то особенныехрустальные чаши и подал каждому гостю. А Елизавета, уставясь в скатертьнеподвижными глазами, вспомнила, как там, в пылающих римских катакомбах, онаиспуганно воскликнула: «Вы хотите сказать, что ром загорелся? Да ведь он жидкий!»,а граф де Сейгаль, грязный и закопченный, будто подручный дьявола, пожалел, чтоона пуншу не пробовала никогда и теперь уж и не…

Этот Казанова, или как там его, думал, что они не выйдут изтреклятого подземелья. Но ошибся! И пунш – вот он. Неужто Елизавета уже такстара и многоопытна, что на каждое событие ее настоящего то и дело отзываетсяэхо из прошлого: насмешливо, или тоскливо, или с погребальным колокольнымзвоном? Что происходит, почему эти тени клубятся вокруг, заглядывают в глаза,шепчут, подают знаки? И какие знаки, о чем?..

Елизавета очнулась. Гости уже вылакали последние каплипуншу, и только она одна сидела перед полной чашею. Потянулась к ней и вдругнаткнулась на пристальный взгляд Валерьяна. Рука дрогнула, чаша опрокинулась, иглаза Валерьяна полыхнули такой яростью, что Елизавете стало страшно.

– Эх, матушка, экая ты косорукая! – взвыл светский князьЗавадский. – Сколько добра пролила!

Елизавета с изумлением уставилась на него. За подобнуюнаглость он мог бы схлопотать пощечину, даром что князь! И не замедлила бы этупощечину отвесить, но тут Валерьян взвился из-за стола, как подстегнутый.

– Забава! – выкрикнул он. – А теперь обещанная забава! Всево двор выходите, кататься поедем на новой лошадушке. На резвой! Зверь, а нелошадь! – И он закатился пронзительным смехом.

Елизавета огляделась. Она думала, что объевшиеся и опившиесягости мечтают об одном: соснуть часок-другой, ан нет! Все с восторгом ринулисьво двор, словно пунш влил в них новые, дьявольские силы, так что через мигЕлизавета осталась одна и с облегчением вздохнула.

Все! Ее служба закончилась! Перекрестясь, она метнулась кдвери, торопясь уйти к себе, да не тут-то было: на пороге вырос Валерьян.

Без разговоров выволок ее на крыльцо, подхватил и зашвырнулв тележку, где уже теснились хмельные, развеселые гости. Зашвырнул с такойсилой, что Елизавета угодила прямиком на жирные колени Потапа Спиридоныча,который восторженно загоготал и стиснул ее изо всей мочи.

– Не бойся, голубчик граф! – взревел он. – Я женку твою необижу, крепко держать буду. Гони!