Что-то непонятное, какое-то властное чувство заставилоЕлизавету склониться над ним, перевалить на спину и, надрываясь, потащить изводы. Она не могла бросить его здесь захлебываться, замерзать. Не могла! Если бсейчас обдумывала свой поступок, поняла, что ее побуждает так поступать что-товроде неосознанной благодарности: ведь сие огромное туловище спасало ее и дитяво время безумной скачки! Но думать не было ни сил, ни времени. Она простовыволокла Шумилова на сухой, илистый берег с зеленою каймою травы и рухнуларядом с ним.

Телега валялась неподалеку. Колеса отлетели, днище треснуло,березовые оглобли, которым, казалось, сносу не будет, переломились, как двелучинки.

Медведь, должно быть, утонул, и Елизавета мысленноперекрестилась: наяву рукой шевельнуть не могла.

Больше всего на свете хотелось лежать и лежать здесь,подставив солнышку лицо. Но майский ветер был еще свеж, озноб пробирал всесильнее. Надо было отжать мокрые косы и платье, надо было двигаться, чтобысогреться, звать подмогу к Шумилову…

Наверху, на крутояре, послышался топот копыт. Елизаветаоблегченно вздохнула: вот и помощь! Внезапно рядом раздался плеск, потомзахлебывающийся рев, и она медленно и четко, как в кошмарном сне, увиделачерную глыбу, восставшую из реки, словно жуткое водяное чудище, и грознонависшую над двумя беспомощно простертыми людьми.

«Ну, смерть пришла», – холодно, спокойно подумала Елизавета,бывши даже не в силах закрыть или отвести глаза от этого немыслимого видения.

Медведь был уже в двух шагах; брел, опустив голову и тяжелодыша. Теперь, в холодном темном блеске мокрой шерсти, плотно прильнувшей ктелу, он казался более тощим или порастряс жиру по дороге? Он замер, и смерть,скорым шагом приближавшаяся к Елизавете, тоже замерла, давая последнююпередышку…

– Черт-огонь! – послышался хриплый, насмешливый голос. –Струсил? Чего стал, брюхо распустил, тряпка! А ну попляши! Ходи, раздоказывай!

Елизавета не осмелилась вскочить, повернула голову и увиделаВайду, который стоял подбочась, а рядом с ним был Соловей-разбойник.

Наверное, самым неподходящим чувством в этот миг могло бытьновое разочарование, что он и впрямь черен да смугл и ничем не похож наВольного, и все же именно это чувство обожгло душу Елизаветы. Впрочем, онатотчас об этом забыла, ибо на берегу творилось нечто удивительное.

Верзила-медведь был явно озадачен. Он застыл изваянием,нагнув лобастую голову и посверкивая точками маленьких глазок. Подозреваячто-то неладное, зверь оседал на задние лапы и усиленно принюхивался, дергаявлажным носом, которому доверял больше, чем подслеповатым глазам.

Между тем Вайда выкрикивал какие-то слова, которымисергачи[23] задорят своих зверей, – вспомнил прошлое! А Соловей-разбойникторопливо развязал свою котомку и вытащил оттуда что-то вроде грязного мешка.Быстро просунул в него голову и появился в странном наряде…

Мешок оканчивался наверху деревянным изображением козлинойморды с мочальной бородою. Рога заменяли две рогатки, которые Соловей-разбойникдержал в руках.

Медведь два раза злобно рявкнул, потом ринулся вперед,вставая на дыбы и пытаясь передними лапами схватить «козу», да промахнулся.

Дощечки, из которых была сооружена морда, щелкали в тактуродливым прыжкам «козы», которая голосом Соловья-разбойника визгливо и громковыкрикивала:

Ах, коза, ах, коза,

Лубяные глаза!

Тили-тили-тили-бом,

Загорелся козий дом!

И еще раз, и опять, и снова…

Бог весть чем так оскорбили эти слова медведя, но он вдругвозмущенно ахнул почти человеческим голосом. «Коза» же не унималась и наглелавсе больше. Медведь огрызался и пытался отмахнуть ее лапою. А потом… потомвдруг начал приседать, и притопывать, и приплясывать, словно был обучен и всюжизнь ходил с сергачом.

Это было так нелепо, так чудовищно-смешно, что Елизаветатолько и могла, что бессильно взвизгнула, а полуочнувшийся Потап Спиридоныч,лежа рядом с ней, корчился, сотрясался всем телом, шлепая себя по бокам ивыхаркивая смех вместе с остатками воды, так что получалось какое-тонесусветное бульканье.

Налетела всполошенная этим шумом воронья стая. Грай поднялсяот земли до небес! Он-то и спугнул зверя, вновь разъярил его. Медведь вдругугрожающе взревел и бросился вперед так стремительно, что «коза» едва успелаувернуться.

Остановить медведя было уже невозможно. Игра окончилась.Теперь это был не смешной увалень, а сгусток такой злобы, что каждый удар егоогромной лапы мог оказаться смертельным. Смертью мерцали маленькие глаза,смертью сочилась ощеренная пасть…

И Вайда сразу понял это. Он что-то повелительно крикнул«козе», и Соловей-разбойник, на рубахе которого повисли пять рваных полос –следов медвежьего гнева, послушно метнулся в сторону. В тот же миг Вайдасхватил сломанную оглоблю и швырнул ее в зверя, отвлекая его.

Медведь взвыл от боли, круто развернулся и бросился нацыгана.

Тот отскочил, замер, ловя удобный момент. Широкий, тяжелый,обоюдоострый нож, привязанный к запястью сыромятным ремешком, блеснул в егоруке.

Медведь набычился и тяжело дышал, свирепо роя землю.

Единственный глаз Вайды загорелся каким-то странным огнем,губы приоткрылись, испустив истошный вопль… Молнией он бросился вперед и,заслонив лицо левым локтем, оказался под рухнувшим на него зверем.

Медведь взревел, рванулся… и затих. Набежал Соловей-разбойник,оттащил убитого одним ударом зверя, которому проворный, как бес, цыган угодилпрямо в сердце, помог сотоварищу встать.

Вдруг Елизавета услышала какие-то странные, хлюпающие звуки.Она испуганно обернулась и ахнула, не поверив глазам!

Потап Спиридоныч сидел рядом с нею, как огромный мокрыйкуль, и громко, горько всхлипывал, утирая кулаками лицо и шепча:

– Чертов цыган! Какого медведя сгубил, какого красавца!