Задумав сбыть с плеч надоевшую, унылую жену (отлучить ее отсебя иначе граф не мог: всякий развод утверждался Синодом, а этот брак,придуманный императрицею, и вовсе был неразрешим ни по законам церковным, ни посветским уложениям, только смерть могла разорвать сии узы), Строилов решилдобиться своего не мытьем, так катаньем и все рассчитал правильно, дапромахнулся в одном: крепко рассердил Потапа Спиридоныча Шумилова, вразпревратив сего многопудового добродушного приятеля в столь же многопудовогонепримиримого врага.

Потап Спиридоныч вовсе не был так глуп, как казалось напервый взгляд; вдобавок умел разбираться в людях, а натуру имел пылкую ирыцарственную. Еще там, на волжском берегу, рядом с тушею медведя, на которуюон старался не смотреть, Шумилов выслушал торопливую исповедь Елизаветы о еесемейной жизни и преисполнился страшной ярости. Он сразу понял, что графуСтроилову во что бы то ни стало хотелось развязать себя от опостылевшей жены.Изобретательная жестокость Валерьяна была невообразима этим простым, добрымумам и показалась Шумилову нечеловеческой. И когда Елизавета, поведав обо всем,что ей привелось испытать в Любавине, всхлипнула напоследок:

– Божусь вам, что сил моих недостанет к перенесению новыхмерзостей! – Потап Спиридоныч показал себя подлинным философом, ответив:

– Может быть, самая жестокость вашего мужа делает вассильной и добродетельной!

На это Елизавета только расплакалась. Так, значит, онадолжна терпеть мучения лишь потому, что Валерьян – некое орудие судьбы, котороепостоянно переделывает ее натуру, как придирчивый ваятель переделывает своетворение? Но для чего же, сперва создав Елизавету непокорной и гордой, судьбатеперь решила сделать ее робкой и забитой, словно узница смирительного дома?!

Она плакала и проклинала себя за то, что упустила миг и неушла с Вайдою и Соловьем-разбойником, которые то ли побоялись связываться сгрозным Потапом Спиридонычем, который показался им даже опаснее медведя, то лисочли, что знакомство с ними может скомпрометировать графиню, и, представивсвое появление на берегу как чистую случайность, бесследно исчезли, непростившись, еще прежде, чем на крутояре появились любавинские верховые,предводительствуемые самим Строиловым.

Елизавета могла бы поклясться, что сердце у него облилоськровью при виде живой и невредимой жены, однако достало сил изобразитьприличную случаю радость.

Притворяться, впрочем, пришлось недолго, ибо ПотапСпиридоныч с неожиданным для его корпуленции проворством взмыл на крутояр…Вовсе не для того, чтобы облобызать приятеля! Хотя он стиснул графа в своихпоистине медвежьих объятиях, это была мертвая хватка, сопровождаемая стольчувствительными тычками под ребра, что граф сделался почти бездыханен.

Потап же Спиридоныч, согнав слуг с коней, на одного усадилизмученную, дрожащую Елизавету, на другого взгромоздился сам и прибыл вЛюбавино победителем, везя в виде боевой добычи графиню, а в виде опозоренногопленника – графа.

Впрочем, Шумилов тут же распорядился подать Строилову уход исам присутствовал при его постели, когда тот наконец-то пришел в чувство. Всеслуги были высланы, и никто и никогда не узнал, о чем шла речь между бывшимиприятелями; однако после сего разговора избитый управляющий, об участи коегоЕлизавета успела поведать Шумилову, был извлечен из своего подвальногозаточения и перенесен в его комнаты, а дворне Потап Спиридоныч громогласнообъявил, что отныне ежедневно будет присылать из Шумилова гонца справляться осамочувствии графини; и горе тому, кто посмеет ее прогневить, а тем пачеобидеть: он будет иметь дело вот с этим кулаком.

Кулак был предъявлен и произвел неизгладимое впечатление. И,конечно, не случайно сия нравоучительная беседа происходила под настежьраспахнутыми окнами графской опочивальни… Но Валерьян то ли вновь впал вбесчувствие, то ли вспомнил о свойстве Потапа Спиридоныча с самими Шуваловыми,и в нем возобладало благоразумие, потому что он никак не опроверг властныхречей Шумилова. И они, таким образом, обрели силу закона.

Засим гороподобный рыцарь пожелал откушать (и в самом деле,ведь после достопамятного обеда прошло не менее двух часов, столь богатыхсобытиями, что невозможно было не проголодаться) и проследовал в столовую.Однако Елизавета отказалась составить ему компанию, желая как можно дольше неразочаровываться в этом новом, неожиданном и столь привлекательном образеШумилова. Она поспешно сменила грязное, мокрое, изорванное платье, кое-какпереплела косы и побежала к Елизару Ильичу.

* * *

Это зрелище едва не заставило ее зарыдать в голос. Но сейчаснадо было не плакать, а спасать жертву графского самодурства. Пришлосьскрепиться.

В компании с почти наголо остриженной, а потому утратившейвсю свою строптивость Агафьей Елизавета принялась отмывать изувеченное,избитое, бесчувственное тело управляющего. От Агафьи толку было немного: онабыла еще не в себе после утреннего происшествия, все время рыдала и годиласьлишь на то, чтобы подать-принести. Благодаря своему возрасту она хотя бы нежеманилась, не взвизгивала, не пялилась на обнаженное мужское тело, чтонеминуемо проделывали бы молодые горничные. Сама же Елизавета вообще невоспринимала Гребешкова как мужчину (в том-то и состояла полная, трагическаябезнадежность его любви, что он был близок ее душе, ничуть не трогая сердца:скорее брат, чем даже друг); и если руки ее дрожали, кровь стучала в висках, топовинно здесь было не томление плоти, а жалость к полуживому Елизару Ильичу инегодование на свою беспомощность.

Ах, если бы вместо хнычущей, неуклюжей Агафьи здесь каким-точудом оказалась Татьяна! Цыганка Татьяна с ее ласковыми руками, которыеисцеляли уже самим прикосновением; с ее внимательными глазами, которыеврачевали уже самим взглядом; с ее тихим голосом, который проникал в самую душуи утешал, и вселял уверенность, что не так все плохо в этом мире, как кажется,а если и плохо, то непременно прояснится к лучшему; с ее цепкостью и упорством,с какими она удерживала безнадежно больного человека на самом краю смертной бездны,постепенно, шаг за шагом, оттаскивала от нее, возвращая к жизни!..

Елизавета чуть не плакала от мысли, что давно бы моглаповидаться с Татьяною, когда б не то заточение, в котором ее держали. ВедьВасиль в каком-то дне плавания вниз по течению. Но сейчас, когда жизнь ЕлизараИльича висела на волоске, даже это ничтожное расстояние казалосьбесконечностью. Теперь она вправе послать гонца, но он может не успеть привезтиТатьяну! Елизавета ругательски ругала себя за то, что, дважды встретившись сВайдою, дважды упустила возможность хоть что-нибудь узнать о Татьяне, котораябыла ей ближе и дороже родной матери… Да она ведь и не знала матери своей.