Только сейчас Елизавета заметила, что тележка стоит как-тодиковинно. Она была вплотную придвинута к воротам конюшни, приотворенным лишьслегка, так, что не было видно упряжи. Из конюшни доносилось истошное,запаленное ржание коней. Они били копытами в стенки стойла, точно чем-топерепуганные до полусмерти. И этот страх вдруг передался Елизавете: обессилилее до дрожи, до испарины в похолодевших ладонях. Она рванулась, да где там!Шумилов явно наслаждался своей ролью.

Валерьян заглянул в конюшню и выскочил довольный.

– Пускай! – махнул рукою.

Ворота распахнулись. Молча порскнули прочь конюхи, сверкаяпятками. И все наконец увидели лошадушку. Резвую лошадушку, которой хвалилсяВалерьян.

Это был медведь.

* * *

В том, что все подстроено нарочно для нее, Елизавета несомневалась. И она не могла оторвать глаз от зверя.

Такого крупного, могучего самца с блестящей бурой шерстью нечасто увидишь. Ядреный лесной мохнач, уж и борода у него полезла! Был он какгромадная глыба, с огромной пудовой головою, с колышущимися от жира округлымибоками и широкой, как матрас, спиной. Жиру в паху у него было запасено такмного, что лапы раскорячивались. Казалось удивительным, что в начале маямедведь в лесу смог нагулять столько жиру. Видимо, его кто-то нарочнооткармливал… да и опаивал, судя по всему, ибо такого сонного и равнодушногомедведя и вообразить невозможно. Он стоял в оглоблях, вяло опустив голову,словно и впрямь лошадь, но отнюдь не резвая, а смертельно усталая, так низкопригнув морду к траве, будто намеревался ее пощипать.

Гости, которые такого смирного медведя ничуть не испугались,разразились гоготом. Не смеялась только Елизавета. Дрожа, она уцепилась зарукав Потапа Спиридоныча и не могла разжать пальцы.

Казалось, этот оглушительный, издевательский хохот что-топробудил в медведе. Он поднял голову и медленно заворотил ее так, что седокамсделались видны его широколобая скуластая морда, косенькие глазки и желтыекончики клыков.

Смех враз стих. Подпившие гуляки почуяли, с каким огнемиграют. Общее настроение выразил князь Завадский:

– Нехороша твоя лошадь, Валерьян Демьяныч! Лучше уж пешкомходить, чем на такой ездить.

– А чем же она нехороша? – спросил Строилов, опаснопоблескивая глазами, чего князь, пожалуй, не заметил, ибо поддалсянеосторожному желанию съязвить:

– Больно тиха! Ни рыси, ни галопа не знает, а ведь тыговорил: на резвой прокатишь!

– На резвой? Прокачу, ей-ей, прокачу! – вскричал Валерьян иодним прыжком тотчас оказался на козлах. Схватил кнут и, закрутив над головою,с потягом обрушил на медвежью спину…

Елизавете почудилось, что какая-то неведомая сила вдругприподняла тележку и швырнула ее в сторону. Два нижегородских дворянчика,сидевшие по краям, вывалились на траву. Шумилов, Завадский и она самаповалились на дно, но сесть как следует, тем более сойти, оказалось уженевозможно, потому что эта сила была неостановима и необорима.

О нет, это лишь казалось, что медведь бездеятельный, сонныйи не понимает, что с ним делают! Он глухо взревел, напружинился и ринулсявперед с яростью обезумевшей тройки лошадей.

Мгновенно промелькнули и исчезли дворовые постройки, медведьвырвался на проселочную дорогу, но понесся не туда, где покато спускались кВолге деревенские порядки, а свернул вправо – к лесу.

При новом резком повороте кучер скатился с козел. Елизаветауспела обернуться. Валерьян неподвижно лежал на дороге, к нему бежали слуги. Ноона тотчас забыла о нем, захваченная кошмаром происходящего.

Право, ежели б Елизавета могла сейчас о чем-нибудь думать,то благодарила бы случайность, выбравшую для нее из двух зол меньшее: в этойадской колеснице она сидела не на голых досках, а на мягком теле ПотапаСпиридоныча, который от бесовской тряски так столкнулся голова с головою скнязем, что оба сникли в бесчувствии.

Лес вдоль дороги стоял такой густой, «благодатный», что, какговаривали крестьяне, «иное дерево с утра начнешь топором тяпать, к обеду едваодолеешь». И куда медведь ни пытался свернуть, не мог сквозь этот березовыйчастокол просунуться в своих оглоблях. Потому принужден был лететь прямо.

Елизавете приходилось слышать, что, когда медведь с перепугуначнет кувыркать, его и на доброй лошади не догонишь. А коли он вдобавокразъярен, ни за что не уймется. Оглядываясь, она видела в клубах пыли двухверховых, но напрасно силились они догнать тележку!

Медведь мог остановиться, если только от бешенства скачки инатуги у него разорвется сердце. Пока что силы его казались неисчерпаемы. Ктому же воз полегчал: Завадский вывалился на дорогу. Ежели руки-ноги да шею несломал, мог почитать себя счастливым. Хотела и Елизавета рискнуть выброситьсяиз телеги, но уж тогда плоду ее чрева наверняка было бы несдобровать!..

Одна эта мысль заставляла сохранять подобие хладнокровия ицепляться за мягкое, как перина, тело Потапа Спиридоныча, хоть как-то охраняясьот толчков и ударов. Боли она не чувствовала, да и бояться было как-то недосуг:чувствовала только боль ребенка, его страх и знала, что должна была сохранитьдитя живым любой ценой. Не понимала – почему, но даже сейчас знала, что должна!

Бог весть сколько еще бежал бы несчастный зверь, когда бдорога не раздвоилась. Правая по-прежнему шла через лес, а левая уводила наберег. Почуяв вольную волю, медведь рванулся туда. И…

Везде берег был вроде покат и ровен-гладок, а здесь –крутояр такой, что береги, ездок, скулы да ребра придерживай! Елизавета даже неуспела осознать новую опасность. Крутояр закончился обрывом. И тележка со всеголету рухнула в реку.

* * *

Наверное, Елизавета потеряла сознание лишь на мгновение,потому что ледяное прикосновение воды заставило ее забиться, рвануться куда-товверх и всплыть. Она закричала в припадке несусветного ужаса, тут жезахлебнулась, снова пошла ко дну – и, о счастье, нащупала его ногами.

Здесь было по шейку. Елизавета ринулась к берегу,расталкивая всем телом студеную воду, и, уже добредя до отмели, наткнулась начто-то темное, огромное, полускрытое водой.

Метнулась с визгом прочь, решив, что это медведь, но этооказался Потап Спиридоныч – безжизненная туша, лежащая вниз лицом…