Но полно! Да живет ли по-прежнему цыганка там, где жила? Неушла ли и она в тот мир призраков, куда уже переселились почти все близкиеЕлизавете люди?

И все это время, пока Елизавета непрестанно меняланабухавшие кровью примочки на теле Гребешкова и осторожно снимала присохшиеклочья рубашки, душа ее, словно почтовый голубь, летала над сизою волжскойволною в поисках того единственного в мире желтого песчаного бережка, которогокасался своим огромным крылом бескрайний лес, осеняя тот покосившийся,приветливый, уютный домишко, где таинственно перешептывались пучки сухих,душистых трав, развешанные по стенам, где дышал такой покой!.. Она до тогоотчетливо представила, как входит в этот дом и целует милое, смуглое лицо,крест-накрест перечеркнутое двумя розовыми шрамами, что в первую минуту даже неудивилась, когда две маленькие, сухие руки вдруг отняли у нее чистую тряпицу, атакой знакомый, такой родной голос тихо проговорил:

– Дай-ка мне, доченька. Это уж моя забота. А ты лучшеотдохни.

* * *

Самое удивительное, что Татьяна давно была неподалеку! Ещекогда Вайде не удалось унести той мартовской ночью потерявшую сознаниеЕлизавету, он послал человека к Татьяне с известием, что «княжна Измайлова»вновь объявилась. То есть Елизавета еще тогда встретилась бы с этой самойродной в мире душою, если бы не помешал Гребешков, уверенный, что спасает ейжизнь. Господи, как подумаешь, сколько путаницы, сколько недоразумений всудьбах человеческих, как причудливо и нелепо сплетены они!.. Ведь не спугнитогда управляющий Вайду и Соловья-разбойника, возможно, они и впрямь унесли быЕлизавету, но она не помогала бы им выручать Данилу-парикмахера, и их дерзкаяпопытка могла бы провалиться; не ввергнули бы тогда самого Гребешкова в безднустраданий; не разъярили бы графа Строилова до безумия, что повлекло новыеневзгоды для Елизаветы… Но что об этом говорить! Теперь, описав сию причудливуюкривую, все вновь воротилось на круги своя: появилась Татьяна, и в сердцеЕлизаветы вспыхнула надежда, что ее заточение в этом доме пришло к концу.

Она ни на миг не сомневалась, что Татьяна поддержит ее ипоможет бежать отсюда куда глаза глядят, хоть в кривой домишко под Василем,хоть в берлогу лесную, хоть в самое логово разбойничье, лишь бы подальше отновых надругательств строиловских, кои не замедлят статься, лишь толькоВалерьян соберется с силами. И мало сказать, что она была потрясена, когдаТатьяна только нахмурилась и головою покачала, выслушав сей горячечный план,твердо сказала: «Нет».

* * *

Рыдания Елизаветы разнеслись по всему дому, и ПотапСпиридоныч, не дошед до четвертой перемены блюд, прервал свое пиршество иприбежал как был, с салфеткою на шее, не сомневаясь, что Валерьянпреждевременно очухался и вновь принялся за свое злобесие. Это было бынепереносимо для его самолюбия силача и кулачного бойца. Поэтому у Шумиловатотчас же отлегло от сердца, когда он узнал, что граф по-прежнему лежит в лежкуи встанет еще очень не скоро. Тогда Потап Спиридоныч решил, что графиняоплакивает свершившуюся кончину своего самоотверженного управляющего. Однакотот оказался вполне жив, хоть и простерт на постели бледный, с закрытымиглазами, столь ловко и тщательно забинтованный с головы до ног, что болеенапоминал тряпичную куклу, нежели человека. Тут Шумилову оставалось только развестируками, ибо третьей причины для слез милой графинюшки он вообразить никак немог! Однако, услыхав, каким тоном разговаривает с нею бог весть откудавзявшаяся черная и страшная особа с физиономией, исполосованной уродливымишрамами, он решительно содрал с шеи салфетку и закатал рукава для расправы с«этой разбойницей». Но, наткнувшись на прямой, спокойный взор черных очей,вдруг остолбенел и почему-то никак не мог ни с места двинуться, ни рукой-ногойшевельнуть.

Потап Спиридоныч слыл тугодумом. Но того времени, пока онпребывал в некоем подобии столбняка, ему как раз хватило, чтобы сообразить: сиячернавка – это бывшая нянюшка графини (так Елизавета отрекомендовала Татьяну,дабы избежать вопросов; она давно усвоила, что излишние подробности возбуждаютненужное любопытство и только вредят делу), любимая ею более всех на свете икрепко любящая ее, да почему-то нипочем не желающая выполнить самой малой ееприхоти – увезти из Любавина!..

Поняв, что человек-гора призадумался, а стало быть, егогнева можно не опасаться, ибо одно с другим в нем не уживалось, Татьяна отвелаот него предостерегающий взор (и точно заклятье сняла – Потап Спиридоныч сразуощутил, что его как бы «отпустило») и строго посмотрела на рыдающую Елизавету:

– Чего ж ты в бегстве искать вознамерилась?

– Воли! – всхлипнула Елизавета. – Пустите меня одну, коли ксебе принять не желаете. Проживу как-нибудь!

– Одну? – повела бровью Татьяна. – Так ли? Да разве тыодна?..

Тут Потап Спиридоныч, прежде о Елизаветиной беременности неслыхавший, глаза вытаращил. С новой силой поразила его подлость Валерьяна,который, оказывается, злоумышлял убийство не только жены, но и нерожденногодитяти своего!.. И вновь Татьяне пришлось утихомиривать Шумилова, которыйразрывался меж двух намерений: тотчас писать в Санкт-Петербург могущественнымсвойственникам своим, Шуваловым, жалобу на графа Строилова для передачи ееимператрице в собственные руки или бежать прямиком к Валерьяну, чтобы поскореевыбить из него остатки его злокозненной жизни. В полное оцепенение повергло еготаинственное изречение цыганки:

– Говорят, граф больно спать любит. А ведомо ли вам, чтоговорят люди: кто засыпает тотчас, как ляжет в постель, тот долго не проживет.Вот помяните мое слово!

И она вновь повернулась к рыдающей, разгневанной Елизавете:

– Ты теперь не одна, Лизонька, и не токмо о своем будущемдумать обязана. Сама знаешь пакостную натуру супруга своего! Стоит тебе уйти, иникогда уже не докажешь, что дитятко твое зачато и рождено в законе и полныеправа имеет на титул и имение…

Тут, как ни была серьезно настроена Татьяна, не могла нерасхохотаться, увидев лицо Елизаветы, так и вытянувшееся при этом невероятном,фантастическом проявлении практицизма у вольной, независимой цыганки.

– Это лишь сейчас, издалека, мерещится, будто любой кустоктебе домок, любая травинка – перинка, а ягодка – скатерть-самобранка. Апробедствуй, постранствуй-ка с дитем: это ли воля, коей ты жаждешь? Чем житьстанешь? Каким ремеслом? В прислуги пойдешь? Или в гулящие? Или опять взамужпродашься? Да за кого? Бывает ведь и хуже!

– Куда еще хуже?! – пискнула Елизавета.

Татьяна грозно кивнула:

– Что незнаемо, то всегда хуже. А этот, твой-то лиходей,весь как на ладони со всем его кощунством и чудесами. Каждый шаг его можнонаперед угадать…