Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Элинор смотрит, как он торопливо пишет инструкции, сосредоточенно морща лоб. Затем, широко улыбнувшись, доктор Эверсли передает Элинор бумаги. Ее ужасает ответственность, но в то же время сердце переполняет благодарность.
– Благодарю вас, – говорит Элинор, и ее глаза наполняются слезами. – Этих слов недостаточно. Я так признательна вам за то, что вы рискнули изменить лечение Мейбл. Искренне надеюсь, что это не обернется для вас неприятностями.
– Со мной все будет в порядке. Поезжайте, – отвечает он, отмахиваясь от ее благодарностей. – Если возникнут вопросы, вы знаете, где меня искать. Мне очень хочется помочь этим детям, – добавляет доктор Эверсли. – Недопустимо, чтобы они оказались пожизненными узниками колонии. Они должны жить полноценной жизнью и в реальном мире.
Мейбл тепло одели и завернули в одеяло. Доктор Эверсли несет ее к машине. Элинор идет рядом с чемоданчиком дочери. Врач осторожно кладет девочку на заднее сиденье.
– Я уж думала, что и тебя там заперли! – восклицает Софи, выпрыгивая из машины. – Собиралась разыскать телефон и вызвать полицию!
– Доктор Эверсли, познакомьтесь: это Софи.
– Ваш шофер? – удивленно спрашивает он.
– Моя подруга. Моя верная подруга, согласившаяся отвезти нас во Францию. Мы останемся там, а она вернется домой, к семье.
– Нам всем иногда требуются такие друзья, как Софи, – улыбается доктор Эверсли, хлопая рукой по капоту.
– Спасибо, доктор Эверсли.
Элинор забирается на заднее сиденье и осторожно кладет голову Мейбл себе на колени.
– Пожалуйста, сразу же напишите мне, чтобы я знал, как дела у Мейбл, – просит он.
Под рев двигателя машина разворачивается и вновь направляется к ухабистой дороге.
Когда здания колонии скрываются в темноте, Элинор чувствует облегчение. Мейбл находится на пути к выздоровлению. Крепко обнимая дочь и Пруденс, она прислоняется к спинке сиденья и позволяет себе закрыть глаза. Что бы потом ни случилось, Элинор знает: она поступила правильно.
«Дорогой Эдвард!» – читает он. Уж лучше бы она не называла его так. Для нее он уже совсем не дорогой. Был бы дорогим, она бы не уехала. Не оставила бы его. Он сожалеет, что не прислушивался к ней, сожалеет, что отмахивался, когда она предлагала нанять медсестер, поваров и всех, кто понадобится для лечения Мейбл по новому методу. Слова жены тогда казались ему неубедительными, смехотворными, а результаты исследований – чрезмерно оптимистичными и не вызывающими доверия. Ему казалось, будто он защищает Элинор, а возможно, и себя от печального зрелища угасания Мейбл. На самом деле, как бы тяжко ни было признавать, все его прошлые и нынешние действия были направлены исключительно на защиту себя.
Похоже, каждое новое событие в жизни лишь умножает список его сожалений.
Прошло более трех недель. Элинор так и не отказалась от своих планов и не вернулась домой. Он до сих пор не знает, куда она увезла Мейбл, хотя, судя по маркам и почтовым штемпелям, они находятся во Франции… если только это не тщательно продуманная уловка, помогающая скрыть их истинное местонахождение. Даты ее писем не совпадают со временем, необходимым для доставки их в Англию. И эти парижские марки на конвертах. Скорее всего, Элинор отправляет письма в Париж, этому французу Дево, а тот пересылает их в Англию. Эдвард вздыхает и продолжает читать.
20 октября 1929 г.
Дорогой Эдвард!
Как ты? Я каждый день думаю о тебе и пытаюсь представить твою нынешнюю жизнь. Пожалуйста, пиши на адрес в верхней части конверта. Мне не терпится узнать, как дела дома. Возможно, ты думаешь, что я не имею права спрашивать. Но я знаю: ты человек добрый и обязательно напишешь мне, когда сможешь. Прежде всего, я жажду узнать, как там Джимми. Оказывается, я скучаю по нему гораздо сильнее, чем думала. Теперь, когда Мейбл вновь со мной, в моем сердце словно открылась дверь, и я позволила излиться всей моей любви к Джимми. Уверена, он здоров и счастлив, но я бы отдала что угодно, только бы подержать его на руках.
Что же касается Мейбл, рада тебе сообщить: сейчас она в прекрасном состоянии. Конечно, ее лечение все еще находится на ранней стадии. Самая замечательная новость, что за все это время у нее не было ни припадков, ни судорог. Ни разу. Мы с предельной строгостью следуем предписанной диете, не отклоняясь ни на дюйм. Мы ежедневно измеряем уровень ее кетонов. В данный момент он стабилен и имеет отличные показатели. Признаюсь, поначалу мне было трудновато взвешивать и отмерять продукты и целиком готовить все, что ест Мейбл. К моему удивлению, она ничуть не ощущает голода. Самое главное, она выглядит счастливой. И потому, Эдвард, я позволяю себе надеяться. В остальном, увы, она и сейчас очень больной ребенок. Она почти не говорит, произнося лишь отдельные слова, и почти разучилась играть. Такое ощущение, будто ее развитие пошло вспять и она вернулась в младенческую пору. Но я лелею ее и провожу с ней все время. Сегодня… Эдвард, ты первый, кому мне хочется рассказать… сегодня она позвала меня и показала картинку в книжке. Потом она села мне на колени. Я читала ей и Пруденс, и она улыбалась! Мейбл впервые что-то заинтересовало. Правда, это здорово?
Однако у меня из головы не выходят судьбы других несчастных детей, оставшихся в колонии. Иногда я думаю, что матери были бы рады вернуть их домой, но у них нет возможностей – финансовых и прочих, – чтобы заботиться о своих детях так, как я забочусь о Мейбл. Думая об этом, я испытываю невыразимую печаль и понимаю: я почти не в силах изменить такое положение вещей. И потому, ложась спать, я благодарю звезды за нашу счастливую судьбу и твое богатство, без которого я бы никогда не воссоединилась с нашей дочерью. Я вечно буду тебе благодарна за это.
Моя жизнь здесь протекает очень незаметно. Мы живем в тихом, спокойном месте. Но я очень скучаю по тебе, Эдвард. Очень.
Пока это все.
Скоро напишу еще.
И никакого самодовольства, никакого «Что я тебе говорила» между строк ее письма. Каким же он был глупцом!
Эдвард кладет письмо в конверт и убирает в верхний ящик письменного стола. Там же лежат два других ее письма. Это все, что осталось от Элинор; только чернильные строки на бумаге, а еще – слабый аромат ее духов на постельном белье и в гардеробе. Ее отсутствие ощущается настолько зримо, что временами у него перехватывает дыхание и он скрючивается от душевной боли. Он совершенно не представляет себе жизни без Элинор.
Она всегда так просила его почаще приезжать домой. Ей было не понять, какой груз работы довлеет над ним. Поездки в Брук-Энд на буднях съедали слишком много времени. Не понимала она и того, что ему тягостно находиться дома и наблюдать угасание Мейбл. Тогда ему казалось, что у него просто нет выбора. Работа не отпускала его; работа внушала ему потребность достигать целей, добиваться успеха; в работе он топил боль от всего, с чем предпочел бы не сталкиваться. Работа была неукротимой силой, побуждавшей его двигаться без остановки. Но сейчас, когда произошедшего не изменить и Элинор нет рядом, он понимает, как ошибался. Выбор всегда был, его выбор. И по иронии судьбы, сейчас, когда жены нет в Брук-Энде, он приезжает домой почти каждый вечер, поскольку здесь он чувствует себя ближе к ней. Еще одна причина – ему хочется видеть Джимми, единственное светлое пятно во всем нынешнем хаосе.
