Кустаа-Волк опять сидит с удочками на своем излюбленном месте, у островка. Наверно, там особенно хорошо ловится рыба? Да, но как же быть с его конфирмацией? Как его заставить?.. Ах, как все сверкает... как сверкает!..»

Анттоо после допросов отпустили на свободу. Опасаясь, как бы он не набедокурил, Халме и Отто бросились уговаривать его, чтобы он хоть до суда сдерживал себя. В кутузке Анттоо немного присмирел, но все равно грозил, что он этого дела так не оставит. Его убеждали, что все со временем уладится, но скандалить ни в коем случае нельзя. Он ничего не добьется, а только попадет в тюрьму. И при этом лишится своей славы мученика.

— Твои права будут восстановлены, если сам не испортишь все дело. Ты слишком горяч и не сумеешь отколотить Теурю тихо. Так что лучше уж и не пытайся. А то только себе хуже сделаешь. Хоть я мирный человек, но признаю, что немножечко приструнить Теурю было бы справедливо. Однако, не увлекаясь, а легонько, отечески, хе-хе...

Анттоо ничего не обещал, однако чувствовалось, что он и сам уже многое понял. И все же полностью положиться на него было нельзя. Халме нашел семье Лаурила квартиру. У Кюля-Пентти пустовали комнаты в людском доме, и хозяин за небольшую плату согласился сдать их.

— Конечно, людям нужна крыша над головой, я говорю. Земли дать я не могу, я говорю, окромя как под картошку маленько. Ну и лужок для одной коровы выделю, я говорю.

Значит, скот надо было продавать. Коня Анттоо все-таки оставил, чтобы можно было зимой работать на вывозке леса. Сено, конечно, придется покупать.

Наступил день заседания суда. Слушать дело пошли все, все товарищество, и разговоров потом хватило надолго. Анттоо приговорили к шести месяцам тюрьмы — за сопротивление полиции. Труднее было с Алиной. Составителю обвинительного акта пришлось-таки попотеть, пока он не придумал для поступка Алины приличное словесное определение, годное для официального документа и удобопроизносимое в присутственном месте.

«...как явствует из показаний присутствовавших на месте происшествия констапелей, обвиняемая Алина Мария Лаурила повернула свое седалище к наблюдавшему за выселением ленсману и, наклонясь, обнажила вышеупомянутую часть тела таким образом, что в указанный момент ничто не прикрывало наготу оной. Каковое действие имело очевидную цель нарочито выразить презрение и оскорбить представителя власти. И в довершение всего обвиняемая называла ленсмана унизительными для его звания именами, как-то: «господин с саблей», «человек с пуговицами» и тому подобное, а также употребляла бранные слова в обращении к ленсману».

Алину приговорили к тридцати маркам штрафа. Когда она рассказывала суду о своих действиях, судья опустил глаза и принялся с серьезным видом рассматривать крышку стола, боясь рассмеяться.

От имени демонстрантов выступил Халме. Это была длинная речь, полная «общих вопросов». Закончил он торжественно:

— Хотя мы и не совершали ничего противозаконного, но если, тем не менее, высокий суд пожелает наказать нас, то я один должен нести всю ответственность. Поскольку мои товарищи оказали мне доверие и выбрали меня своим руководителем, ответственность за все решения лежит целиком на мне, несмотря на то что в нашей организации существует демократия. В моральном отношении я беру на себя всю ответственность. И, видит бог, мне легко нести ее. Я искренне желал бы, чтобы каждый из присутствующих мог выйти из этого зала с такой же чистой совестью, как я.

Халме оштрафовали на тридцать марок, с остальных взяли по двадцать, и только Викки Кивиоя пришлось уплатить двадцать пять. Пять марок Викки набавили за то, что он схватил под уздцы полицейского коня. В этом усмотрели активное сопротивление.

Суд вынес довольно мягкие приговоры потому, что полицейские вынуждены были признать, что демонстранты не отказывались разойтись. Полицейские слышали крик: «Казаки скачут», — но виновных не обнаружили. Когда говорили об этом, Янне Кививуори с невинным видом смотрел в окно. К штрафу был приговорен и главный редактор газеты «Кансан Лехти» за то, что в репортаже финские конные полицейские были названы «казаками» — и хулительном смысле.

Викки Кивиоя, выслушав приговор, достал из кармана бумажник. Он подошел к судье и, выложив перед ним на стол двадцать пять марок, сказал:

— Нате, дерите! Господин судья может получить, что ему причитается. Викки такой человек!

Ему объяснили, что штраф надо внести ленсману после того, как Викки вручат исполнительный лист.

— Ладно, можно и так. Такие деньги у меня всегда при себе. Без этакой суммы в кармане я и за овин не хожу.

— Следите за своими выражениями. Подобные слова годятся на постоялом дворе, а не в зале суда.

— Господин судья, я извиняюсь! Образованные слова тут слишком слабы. Но мы и за это невежество можем уплатить, если требуется.

— Ступайте вон.

— И точно, ухожу.

Халме считал, что с ним суд обошелся даже чересчур мягко. Он охотно сел бы в тюрьму месяца на два. Столыпинский террор в России создал вокруг революционеров ореол мученичества и геройства. И вот, когда там эти люди, один за другим, идут на виселицу, он отделывается жалким штрафом — платит деньги, которые заработает, сшив один костюм.

— Тебе присудили столько же, сколько Алине.

Надо же было Отто и это заметить! Халме сухо кашлянул.

— Что, Алина, как тебе нравится их такса? Три десятки за всю красу!

— Уж господа цены знают. Они, поди, с девками не раз торговались. Тогда, небось, приценялись, как сами платили. А теперь на моей заднице решили отыграться... Хоть немного вернуть из того, что на других потратили...

— Ты бы это судье сказала.

— Да не сообразила сразу. А то бы и не постыдилась нисколечко. Теперь уж поздно.

Она сказала это без тени усмешки, с каменным лицом. Так и в сани села. Но потом все-таки не выдержала. Закрыв лицо уголком платка, начала всхлипывать.

— Из каких денег я этот штраф уплачу? Мужика заберут в тюрьму... Я одна с малыми ребятами...

Она долго ревела, хоть ей говорили, что деньги соберут, и штраф за нее уплатят, и о семье позаботятся, пока Анттоо в тюрьме. Мало-помалу она затихла и с тем же тупым выражением продолжала смотреть на дорогу, не говоря ни слова. Ее спутники тоже замолчали.

Все возвращались домой с тяжелым сердцем.

Итак, снова нужны были деньги. Аксели не просил у отца, а только сказал, что его оштрафовали на двадцать марок.

Юсси ахал и охал, кряхтел, пыхтел, сопел и ворчал себе под нос. Потом пошел в горницу и принес оттуда двадцать пять марок.