ни слова, как будто вовсе ее не заметил. Все в нем клокотало. Он был оскорблен тем, как с ним обошелся барон. Но постепенно его возмущение улеглось. Подходя к дому, он уже шагал с гордо поднятой головой. Премьер-министр возвращался от упрямого монарха после последней, безуспешной попытки примирения, решив перейти на сторону революции.

— Чего это Халме барином разгуливает в будний день?

— Ишь, тросточкой-то размахивает!

Но он даже взглядом не удостоил односельчан, стоявших у дороги. Придя домой, он долгое время хранил суровое молчание, и все сразу притихли. Только когда садились обедать, Валенти, осмелев, спросил: что, барон очень разгневан?

— Похоже, что борьба обостряется. Барон двинул против товарищества всю свою мощь. А учитывая степень зависимости его людей, надо признать, что сила у барона велика. Я должен иметь это в виду. На время придется покориться, пока новый парламент не утвердит законов, ограждающих рабочий люд от подобного нажима. Да, вновь и вновь мы убеждаемся в том, что бог поразил их слепотой. Видимо, он твердо решил погубить их. Против бесцеремонности имеется лишь одно действенное средство: бесцеремонность. Борьба разгорается по всему фронту. Путь мирных преобразований оказывается лишь мечтой. Итак, еще одна красивая мечта развеялась.

И, сев за стол, Халме произнес:

— Alea jaeta est![23]

Валенти постарался запомнить эти слова, чтобы когда-нибудь щегольнуть ими перед ребятами. Жаль только, неловко спросить у мастера, что они означают. За обедом Валенти старался завязать разговор, скорее, пожалуй, для того, чтобы под шумок съесть побольше мяса. У Халме питались хорошо и давали есть досыта, но с детства наголодавшийся парень не мог равнодушно смотреть на мясо и масло. Ел он быстро, торопливо, как кролик, поглядывая несытыми глазами в соседние тарелки.

— А не было ли, мастер, в полученном вами письме каких-нибудь сообщений о том, когда Эдвард Салин приедет читать лекцию?

— Это пока еще не решено. Может, даже приедет не он, а Юрье Мэкелин. Хеллберг настаивал, чтобы по крайней мере один из больших руководителей выступил у нас на собрании. Предполагается в каждой деревне, в каждом товариществе провести такое экстраординарное собрание. Вот только неизвестно, где же нам собраться. Собственно, теперь эти деятели могут и не сказать ничего особенного, но вообще каждое выступление нового человека много значит.

— Да. Учитель народной школы говорит, мастер, что вы превосходнейший оратор. Мэкелин и Салин едва ли способны чему-нибудь научить вас.

Вилка потянулась было к миске с вареным мясом, но взгляд мастера перехватил ее на полпути, и вилка, быстро свернув в сторону, вонзилась в картошку.

II

Как и прежде, мужики, сидя на передке саней, возили дрова, навоз или гравий. Как и прежде, перед глазами ритмично двигался круп лошади. Но в голове уже бродили новые мысли. Новые понятия, новые взгляды поселились под старыми меховыми шапками. Это «дело рабочего люда» повлекло за собой новые события. Барон изгнал из пожарной команды всех сторонников рабочего товарищества. Какой-то большой человек по имени Ээту Салин должен вот-вот приехать и сказать речь. Анттоо Лаурила посадят в тюрьму. Уже многие получили повестки в суд за демонстрацию. Называют имена Халме, Отто и Янне Кививуори, Аксели Коскела, Викки Кивиоя, а также Канкаанпээ. Говорят, что только главных зачинщиков привлекут к ответственности. Халме повторял, что после нашумевших стонов Лауко и волнений, вызванных ими, господа стали осторожнее.

В Коскела повестка сначала вызвала испуг. Юсси и Алма не представляли себе характера этого дела. Закон и суд были для них страшилищем, и одна только мысль о том, что их сына будут судить, а может, и в тюрьму посадят, приводила родителей в ужас. Сам Аксели отнесся к повестке довольно равнодушно. Потом и родители успокоились, так как Отто, зайдя к ним, объяснил, что речь идет, собственно, не о преступлении. Просто полиция поторопилась, и от этого весь сыр-бор загорелся. Ясно, что суд их отпустит восвояси.

— Неужто, черт возьми, из-за такой ерунды мирных людей посадят в крепость? Ведь мы бы сами спокойно разошлись, если б только нам дали время.

И все-таки было тревожно. Что еще господа в пасторате на это скажут? Впрочем, отношение господ скоро выяснилось. Пастор спросил Аксели:

— Ну, Аксели, ты тоже получил вызов в суд?

— Да. Повестка пришла, — пробормотал парень, не глядя на пастора.

Пастор помолчал немного и сказал:

— Не думаю, чтобы это грозило чем-то серьезным, но, конечно, неразумно было устраивать напрасную демонстрацию.

— Да-а. Похоже на то. Вон и в Лауко торппы освобождаются, несмотря ни на что. И там нагайки свистят.

— Я думаю, газеты преувеличивают, раздувая инцидент перед выборами. Нет, разумеется, действий барона Лауко никто не одобряет, но закон на его стороне. Из этого не следует, что закон можно нарушать. Его надо изменить. Проблема торппарей подлежит деловому обсуждению. В суометтарианских кругах ее внимательно изучают.

Парень глядел в землю. С большим трудом он сдержался и наконец произнес равнодушным тоном:

— Да-а... Пора, конечно.

Пастор вышел из конюшни, где происходил этот разговор, почувствовав в ответах парня такую горечь и такой холод, которых, видимо, никогда не развеять. Теперь это угнетало пастора еще сильнее, чем прежде. Случай с Лаурила и выселение торппарей Лауко снова заставили пастора вспомнить о деле Коскела, которое он так старался забыть. С другой стороны, эти крупные конфликты даже успокоили совесть пастора. Обида Коскела рядом с ними казалась пустяком. И сейчас пастор ухватился за это.

«Ведь они остались на месте, преспокойно живут, и ничуть не хуже, чем раньше. Разве была бы у этого парня такая сила, если бы он жил в нужде? Другие работники, чтобы перевернуть санки, груженные глиной, пользуются рычагом. А этот переворачивает их голыми руками. Разве голодный мог бы это сделать? Нет. Они не голодают, у них всего довольно, и этот кусок болота вовсе не так им и нужен. Они жалеют о нем только из жадности. Да, это именно так. Разве я согнал их? Нет, я был с ними даже любезен. А парень груб и становится просто невыносимым».

Пастор шел по тропинке, спускавшейся к берегу. Он смотрел на озеро, и солнечный январский день был так прозрачно ясен, что неприятные мысли понемногу рассеялись.

«В воздухе веет весной, так и чувствуешь ее приближение. Наверно, Юхани Ахо имел в виду именно эту пору, когда говорил о «весне весны»... Как они не боятся ехать через быстрину на лошадях?.. Не слишком ли это рискованно? А