– Ах, подковочку, – заговорила она, – сию минуту! Так этоваша подковочка? А я смотрю, лежит в салфеточке... Я нарочно прибрала, чтобыкто не поднял, а то потом поминай как звали!

Получив подковочку и салфеточку, иностранец началрасшаркиваться перед Аннушкой, крепко пожимать ей руку и горячо благодарить втаких выражениях, с сильным заграничным акцентом:

– Я вам глубочайше признателен, мадам. Мне эта подковочкадорога как память. И позвольте вам за то, что вы ее сохранили, вручить двестирублей. – И он тотчас вынул из жилетного кармана деньги и вручил их Аннушке.

Та, отчаянно улыбаясь, только вскрикивала:

– Ах, покорнейше вас благодарю! Мерси! Мерси!

Щедрый иностранец в один мах проскользнул через целый маршлестницы вниз, но прежде чем смыться окончательно, крикнул снизу, но безакцента:

– Ты, старая ведьма, если когда еще поднимешь чужую вещь, вмилицию ее сдавай, а за пазуху не прячь!

Чувствуя в голове звон и суматоху от всех этих происшествийна лестнице, Аннушка еще долго по инерции продолжала кричать:

– Мерси! Мерси! Мерси! – а иностранца уже давно не было.

Не было и машины во дворе. Вернув Маргарите подарок Воланда,Азазелло распрощался с нею, спросил, удобно ли ей сидеть, а Гелла сочнорасцеловалась с Маргаритой, кот приложился к ее руке, провожатые помахалируками безжизненно и неподвижно завалившемуся в угол сидения мастеру, махнули грачуи тотчас растаяли в воздухе, не считая нужным утруждать себя подъемом полестнице. Грач зажег фары и выкатил в ворота мимо мертво спящего человека вподворотне. И огни большой черной машины пропали среди других огней набессонной и шумной Садовой.

Через час в подвале маленького домика в одном из Арбатскихпереулков, в первой комнате, где было все так же, как было до страшной осеннейночи прошлого года, за столом, накрытым бархатной скатертью, под лампой сабажуром, возле которой стояла вазочка с ландышами, сидела Маргарита и тихоплакала от пережитого потрясения и счастья. Тетрадь, исковерканная огнем,лежала перед нею, а рядом возвышалась стопка нетронутых тетрадей. Домик молчал.В соседней маленькой комнате на диване, укрытый больничным халатом, лежал вглубоком сне мастер. Его ровное дыхание было беззвучно.

Наплакавшись, Маргарита взялась за нетронутые тетради инашла то место, что перечитывала перед свиданием с Азазелло под кремлевскойстеной. Маргарите не хотелось спать. Она гладила рукопись ласково, как гладятлюбимую кошку, и поворачивала ее в руках, оглядывая со всех сторон, тоостанавливаясь на титульном листе, то открывая конец. На нее накатила вдругужасная мысль, что это все колдовство, что сейчас тетради исчезнут из глаз, чтоона окажется в своей спальне в особняке и что, проснувшись, ей придется идтитопиться. Но это была последняя страшная мысль, отзвук долгих переживаемых еюстраданий. Ничто не исчезало, всесильный Воланд был действительно всесилен, исколько угодно, хотя бы до самого рассвета, могла Маргарита шелестеть листамитетрадей, разглядывать их и целовать и перечитывать слова:

– Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимыйпрокуратором город... Да, тьма...

Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимыйпрокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшнойАнтониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов надгипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки,пруды... Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете.Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Страннуютучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана.

Она уже навалилась своим брюхом на Лысый Череп, где палачипоспешно кололи казнимых, она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымнымипотоками с холма его и залила Нижний Город. Она вливалась в окошки и гнала скривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавала толькосвет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмывзлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покрытием. Но онугасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько раз онвыскакивал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождалсягрохотом катастрофы.

Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящийхраму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотыестатуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки. Но опять пряталсянебесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму.

Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. Втом самом месте, где около полудня, близ мраморной скамьи в саду, беседовалипрокуратор и первосвященник, с ударом, похожим на пушечный, как тростьпереломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны неслосорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган терзал сад.

В это время под колоннами находился только один человек, иэтот человек был прокуратор.

Теперь он не сидел в кресле, а лежал на ложе у низкогонебольшого стола, уставленного яствами и вином в кувшинах. Другое ложе, пустое,находилось с другой стороны стола. У ног прокуратора простиралась неубраннаякрасная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. Слуга,перед грозою накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под еговзглядом, взволновался от того, что чем-то не угодил, и прокуратор,рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:

– Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве тычто-нибудь украл?

Черное лицо африканца посерело, в глазах его появилсясмертельный ужас, он задрожал и едва не разбил и второй кувшин, но гневпрокуратора почему-то улетел так же быстро, как и прилетел. Африканец кинулсябыло подбирать осколки и затирать лужу, но прокуратор махнул ему рукою, и рабубежал. А лужа осталась.

Теперь африканец во время урагана притаился возле ниши, гдепомещалась статуя белой нагой женщины со склоненной головой, боясь показатьсяне вовремя на глаза и в то же время опасаясь и пропустить момент, когда егоможет позвать прокуратор.

Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливалсебе вино в чашу, пил долгими глотками, по временам притрагивался к хлебу,крошил его, глотал маленькими кусочками, время от времени высасывал устрицы,жевал лимон и пил опять.